– Клянусь, я правда видел демона! Он был огромный, черный, с крыльями, как у летучей мыши, и с острыми зубами! – Я растерял все силы, чтобы на кого-то злиться или обижаться, но недоверие кригарийца почему-то меня задело. – Демон вышел из конюшни и убил тех гвардейцев большой палкой!
– Как ты сказал?! Палкой?! – Баррелий вдруг насторожился. Кажется, впервые со дня нашего знакомства я увидел у него на лице неподдельное удивление.
– Длинной палкой. С железными наконечниками, – уточнил я.
– И при этом он махал крыльями?
– Нет, не махал. – Я помотал головой. – Они были сложены. Вот так.
И я показал на себе, как страхолюдина удерживала свои перекрещенные на груди крылья с заткнутыми за пояс концами.
Ван Бьер оценил мои старания угрюмым взором, поморщился, покачал головой и задал новый вопрос:
– И этот демон был канафирец?
– Он был черный, как канафирцы из Талетара, – ответил я. – И огромный. Я таких огромных канафирцев в жизни не видел.
Последние слова я произнес, уже забравшись в тележку.
– Ладно, пусть так, – все еще хмурясь, подытожил Пивной Бочонок. – Если этот демон и правда вышел из тени, скоро мы о нем услышим… А теперь дай-ка, я тебя спрячу, и пошли отсюда, пока тут тихо…
Накрытая дерюгой, тележка Баррелия показалась мне такой уютной и безопасной, что я, свернувшись калачиком, почти тут же уснул. А, может, потерял сознание, что тоже не исключено. И ни удары, что сотрясали тележку, когда она попадала колесами в выбоины, ни бренчащий вокруг меня, арсенал кригарийца, ни доносящиеся снаружи голоса и крики, не вывели меня из забытья. Казалось бы, пережитые мною наяву кошмары должны были преследовать меня и во сне, но нет – ничего такого я в ту ночь больше не увидел. И спал почти как младенец, понятия не имея, куда меня везут, и что готовит мне день грядущий…
Похмелье, что ожидало меня и кригарийца наутро после пережитой ночи, было тяжелым и безжалостным.
Наверное, это было первое настоящее похмелье, что я пережил в жизни, пусть даже, в отличие от ван Бьера, не брал намедни в рот ни капли вина. Зато вчера я перепил другого напитка, гораздо более крепкого и горького: смесь боли и страха. Что, естественно, отразилось на здоровье неокрепшего ребенка, впервые в жизни наглотавшегося этой гремучей дряни.
Когда я наконец-то пришел в себя и разлепил единственный открывающийся глаз, я уже лежал не в тележке, а на расстеленном в траве одеяле. И подушку мне заменял не мешок с пожитками, а другое одеяло, свернутое в рулон. Эта постель была намного удобнее той, в которой я заснул, но, само собой, не такой удобной, как моя кровать во дворце. Впрочем, и мое тело, и лицо болели не из-за того, что я спал на жесткой постели, хотя, конечно, отчасти в этом была и ее вина.