Утром прибежал Витя.
— Наши пришли! — закричал он еще со двора. — Наши! Танки в городе! А вы ничего не знаете. Эх, вы!
Сутки его не было дома, но мама не стала ругать Витю. Сын живой, пришли наши. Чего еще лучшего желать?
— Разведчикам-мотоциклистам я показал, куда побежали немцы, промчал с ними по Долгобродской и сказал, чтобы дальше ехали прямо на Могилевку. Мост через Свислочь на Советской взорван. На той стороне стоит наш подбитый танк. Айда туда.
— А мы пройдем? — спросила я, готовая бежать вместе с Витей.
— У оперного мост не взорван.
— Подожди минуточку, я галстук надену, цветов танкистам нарву.
Я выбежала из дома. У забора росли ромашки.
Мы побежали вверх по нашему Северному переулку через кладбище, где валялись разбитые немецкие зенитки, на Юбилейную площадь и дальше к мосту через Свислочь.
Черный дым пожарищ выползал из руин, застилая остовы давно сожженных домов.
От радости люди плакали и смеялись одновременно, обнимали и целовали друг друга, пели, танцевали.
Подбитый танк стоял возле обгоревшего, разрушенного бомбой дома. Снаряд попал в гусеницу.
Витя говорил мне:
— Он ворвался в город со стороны Московского шоссе.
А тут мост сожжен. Один танк свернул и проскочил, а в этот попали.
Отсюда, с Советской улицы, видно было, как горел Театр оперы и балета, который немцы превратили в конюшню, дымилось крыльцо Дома Красной Армии. Еще слышались взрывы в городе, а над головой в дымном воздухе летели самолеты. Наши самолеты. Кто-то углем написал на стене разрушенного здания: «Мы отстоим тебя, наш родной Минск!»
Вдруг я услышала треск. По улице мчалась машина, крытая черным брезентом. Только потом я догадалась, что это была фашистская машина и стреляли из нее. А в тот миг я ничего не успела понять, только увидела, как Витя споткнулся, почему-то остановился, виноватая улыбка тронула его губы, и его зашатало.
— Витя, что с тобой?
— Сейчас… пройдет… Сейчас…
Он сделал шаг, раскинул руки и упал лицом на землю.
Я еще ничего не понимала, наклонилась над ним, взяла за плечо и повернула, собираясь сказать ему: «Как же ты так споткнулся, Витенька, мой старший брат? Ты же не падал, ты крепко стоял на ногах».
Думала, я засмеюсь сейчас, и он засмеется вместе со мной…
И я поняла. Словно сто молний и гром всей земли сразу обрушились на меня…
Нет, я не только вспоминала, я заново переживала все тысяча сто дней фашистской оккупации Минска, бесконечно долгих, голодных, холодных дней и ночей и бесконечно тревожных. Поэтому, бывало, услышу за стеной смех своих сыновей и какое-то время не могу понять, почему они смеются. Разве можно? Ведь только что арестовали Витю.