Вернувшись в Ист-Линн, леди Изабель решилась на отчаянный поступок, но вскоре обнаружила, что у нее не хватает для этого ни моральных, ни физических сил. Слишком полагаясь на разительные перемены в своей наружности, которые делали почти невозможным ее разоблачение, она вступила на опасный путь самообмана. Что бы ни говорилось, нельзя изгнать человеческие страсти из живого человеческого сердца. Их можно подавлять и сдерживать, но не искоренить полностью. Даже лучшие люди, достигшие истинной святости, вынуждены постоянно молиться, чтобы не допустить греховных помыслов и страстей. Вся жизнь такого человека проходит в самонаблюдении; он должен молиться утром, днем и вечером, что практически невозможно. Один из наших величайших богословов, немощный и убеленный сединами, сказал в памятной проповеди, которую произнес в Уорчестерском соборе, что даже у праведного человека вся жизнь — цепочка прегрешений и раскаяний. И он прав. Человеческие страсти приходят в этот мир вместе с нами, а исчезают лишь тогда, когда мы прощаемся с ним навеки.
Когда леди Изабель была женой м-ра Карлайла, она не любила всем сердцем: она уважала, ценила мужа, даже восхищалась им, но ей не была дарована таинственная страсть, именуемая любовью, которую, по моему глубочайшему убеждению, в ее чистейшей эфирной возвышенности дано испытать лишь немногим из нас. Теперь леди Изабель испытывала именно такое чувство. Помните, читатель: в одной из прошлых глав мы говорили, что мир подчиняется закону противоречия, как в детской игре? «Что имеем — не храним, потерявши — плачем».
С того самого дня, когда она вернулась в Ист-Линн, любовь к м-ру Карлайлу вспыхнула в ее сердце с невиданной силой. Строгий моралист сочтет это достойным порицания. Разумеется, он будет прав: «Кто же этого не знает?» — как сказала бы Эфи. Но в сердце Изабель еще были живы человеческие страсти, заставляющие нас совершать проступки, впадать в противоречия — одним словом, делать то, чего мы делать не должны. Боюсь, и я заслужу порицание, взявшись защищать ее. Но ведь это было не совсем то же самое, что любовь к чужому мужу. Тогда это заслуживало бы строжайшего осуждения: мы, хвала Господу, не мормоны с их многоженством, и мир пока не встал с ног на голову. Когда королева Элеонора поднесла чашу с отравой прекрасной Розамонде, она заслужила проклятия потомков, щедро изливаемые на нее и по сей день. Все порицают королеву и сочувствуют бедной леди. Однако, если забыть о яде, все можно трактовать прямо противоположным образом. Если бы леди Изабель влюбилась, ну, скажем, в м-ра Кросби, она вполне заслуживала бы строгого наказания от самого м-ра Кросби. Возможно, пара часов у позорного столба излечили бы ее. Мы же имеем дело с весьма необычным случаем. Она, бедняжка, почти считала м-ра Карлайла своим мужем и ничего не могла с собой поделать (ах, это грешное человеческое сердце!). Сколько раз она просыпалась в ужасе, пытаясь прогнать эти мысли, тщетно стыдя себя за них. Но через десять минут они возвращались. Любовь м-ра Карлайла, как и он сам, теперь принадлежала его жене. Дело, видите ли, не только в том, что он более не принадлежал ей: он принадлежал другой! Те из вас, кто оказывался в подобной ситуации, отчасти поймут, каково ей приходилось. Возможно, она смирилась бы, если бы не Барбара. Теперь же все это медленно убивало ее, смешиваясь, к тому же, с жестокими угрызениями совести.