Минул почти год с тех пор, как Наркоминдел перебрался из тарасовекого особняка у Спиридония в непарадный подъезд «Метрополя», выходящий к Китайгородской стене, а Чичерин нет–нет да и появлялся в особняке. Причина тому — большая наркоминдель–ская библиотека, основу которой составляло собрание ценных книг, некогда принадлежавших Российскому иностранному ведомству и привезенных частично в Москву.
Чичерину был симпатичен тарасовский особняк — в ряду знаменитых московских домов, с которыми ознакомился будущий нарком, выбирая резиденцию для иностранного ведомства революции, тарасовские хоромы покорили его своими формами. Архитектор Жолтовский, построивший особняк, воспользовался линиями итальянского дворцового здания, но привнес в особняк и много своего, подсказанного российским модерном начала века, эти новшества пришлись Георгию Васильевичу по душе. Будь особняк расположен поближе к Кремлю, Георгий Васильевич никогда не отдал бы предпочтения «Метрополю». Но особняк находился далеко за Никитскими воротами, едва ли не у самой Садово — Кудринской, что при ежечасном контакте с Совнаркомом, обитавшим в Кремле, создавало немалые неудобства. Поэтому сочли целесообразным перебазировать Наркоминдел ближе к Кремлю, временно оставив библиотеку у Спиридония.
Строго говоря, чичеринские ноты, которые писались подчас в тиши наркоминдельской библиотеки, были для дипломатии не очень–то традиционны. Быть может, это характерно для документа революции: они были рассчитаны, эти ноты, не столько на правительство, сколько на страну. Всем казалось, что в силу немыслимых в обычных обстоятельствах метаморфоз нота вырвется из железных комнат Наркомата иностранных дел и пойдет гулять по стране, возбуждая умы. Но немалое достоинство ноты: ее автор — Чичерин! Поэтому в ноте вдруг возникал образ события исторического и строгая дипломатическая проза перебивалась стихами — ну, решительно нет возможности написать ноту тому же Пилсудскому, не процитировав Мицкевича и Словацкого!..
Чичерин занимает столик, стоящий в простенке, склоняется над книгами, которые приготовил по его телефонному звонку Константин Иванович Ржевский — его, как некую реликвию Российского иностранного ведомства, Наркоминдел перебазировал в Москву вместе с ценными книгами. У Ржевского ярко–сизые седины, волосы лежат прямыми прядями и слегка ниспадают на лоб. Жест, когда Ржевский отводит волосы ото лба, очень хорош, в нем, в этом жесте, весь Ржевский: и вызов, и норов, и независимость, и чуть–чуть кокетство.
— Дайте мне том тютчевских писем, Константин Иванович, да, тот самый, где политические стихи.