— Живы, товарищ полковник? Я сейчас дотащу вас до самолета. Надо срочно улетать. Немцы бьют из минометов.
— Что с Анисимовым? — едва слышно прошептал Прокофьев.
— Убит...
Словно раскололось надвое небо — такой невероятной силы раздался взрыв. Брык оглянулся. Над складами медленно вырастал большой гриб дыма. Танкетки, направлявшиеся было к ним, резко развернулись в сторону опушки леса.
Едва Брык сдвинул Прокофьева с места, как бедро полковника обожгла невыносимая боль, словно к нему приложили раскаленное железо. Прокофьев застонал. Крупные капли пота мгновенно выступили на побледневшем лице. Брык осторожно опустил Прокофьева.
— Что же мне делать с вами? — чуть не плача спросил он.
— Возьми механика... Улетай... быстрее, — еле выдавил из себя командир.
— Механика нет. Я приказал ему уходить. Думал, заберу вас. Я не уйду отсюда. Они прикончат вас. Я потом не смогу жить.
— Сейчас же... Отсюда... Это приказ.
Прокофьев проводил взглядом оторвавшийся от земли самолет. На душе стало спокойнее и в то же время тоскливее. Стрельба прекратилась. Наступила тишина. «Значит, здесь уже господствуют фашисты», — промелькнула мысль. И от этого стало жутко. Не верилось, что он, по существу, уже в плену. Ведь взять его сейчас нет ничего проще. А зачем брать? Одна морока: идти не может. Вряд ли фашисты сочтут нужным его тащить. Значит... Ну, нет! Так просто у них не получится.
Он передвинул пистолет на живот. Затем повернул голову в сторону мертвого Анисимова. До его кобуры было чуть больше метра. Прокофьев протянул руку. Осталось каких-то пятнадцать — двадцать сантиметров. Но подвинуться было страшно. Он полежал. Соблазнительная близость пистолета с двумя полными обоймами не давала покоя. И он стал тянуться. Вскоре пальцы коснулись кирзовой кобуры, и вот уже под рукой ярлычок застежки. Но она не поддавалась. Прокофьев потянул сильнее и... скорее увидел, чем почувствовал, беззвучные ослепительные молнии перед глазами.
Очнулся он, казалось, скоро. Левая рука безвольно лежала на кобуре Анисимова. Но теперь он уже не хотел доставать пистолет, потому что понял: это ему не под силу. «Да и какой смысл, — подумал он, — я же не смогу стрелять. Возможно, только и хватит сил сделать один выстрел, в себя».
Боль прошла. Сколько он уже лежал? Казалось, целую вечность. И теперь мысль о том, что он беззащитен перед фашистами, не давала покоя: «А может быть, все-таки попробовать отползти отсюда? Кукуруза совсем рядом. К вечеру кто-нибудь пройдет из наших или сам дотащусь до первой хаты. — Но при воспоминании о том, что, как только он шевельнется, появится такая же боль, как раньше, пропадала охота двигаться. — Нет, надо! Фашисты обязательно поинтересуются стоящим здесь самолетом и наткнутся на меня».