Эх, думаю, каждый из вас хороший мужик. Почему же все вместе вы такая скотобаза бессловесная?
И тут аккурат Костя из санчасти пришел. Поклевали мы с ним, что от паечки осталось, и упали спать. Хотелось мне с ним поболтать, но смурной он был какой-то. Лег, укрылся, и глаза в потолок. Замечал я, что из санчасти он как не родной приходит который уж раз. Но не с ним одним такое бывало. Наша врачиха лучше любого кино доставала душу. Вот и не стал я с ним говорить. Еще мужики кругом укладывались, а разговор-то у меня не для чужих лопухов. Ну, погасили свет, кое-кто уже захрапел. Известно, кто не спит, — сразу рычать начинает: «Киньте в него сапогом, чтоб не храпел, зверина!» А только это дело бесполезное — все храпят, аж нары трясутся. Я вот не спал две ночи, так наслушался — будто трактора молотят. Словом, угомонились. Храпят. Портянки смердят. Крысы под полом пискают. Слышу, Костя мой вздыхает, ворочается.
Я ему шепчу:
— Ты чего?
— Да так, — отвечает.
Потом спрашивает:
— Ты давно здесь, не знаешь, откуда докторша наша взялась?
— Нет, — говорю, — я приехал, а она уже здесь была.
— Странно, не подходит она к этим местам.
— Кто ее знает, — отвечаю, — может, так. В душу-то не залезешь.
Правда, тогда мне ни к чему этот разговор был. Кто на врачиху из зэков не заглядывался! Только уж потом я понял кое-что. А тогда у меня разговор с Федей все не шел из ума. Ну, я взял и рассказал все. Так, шепотком, не дай бог, чтоб фраер услыхал какой. А Костя говорит:
— Вообще-то, гадов убивать всегда полезно. Но за кого-то там бодаться я не собираюсь. Есть, — говорит, — такая поговорка: каждый достоин той участи, которую имеет. Мне они на глотку не наступят, не пущу, а остальные — как им нравится.
— Ну и правильно, — говорю, — тут каждый за себя.
И отлегло у меня как-то с души. Нет, думаю, Федя, не тех ты хлопцев знал; Костю на эту мякину не купишь. И заснул я тут сразу, и хорошо так было, будто завтра мне на свободу выходить.
Ну вот, больше мы об этих делах не говорили с Костей. Скоро уже нас на повал вывели, и пошла-закрутилась житуха. С Федей мы по-прежнему якшались. А теперь в одном оцеплении с ихней бригадой в лесу были, так что не разлей вода. И тихо так жизнь катилась; уже лето комариков выслало.
И тут на зону этап прибыл небольшой. Все по первой судимости, по-тупости-по-глупости. Срока разные, но не очень — тяжеловесов не было. Пришел этим этапом один блатной, но тоже какой-то зачуханный, он и держался тихо. И еще один малолетка приехал, Шурик его звали. Такой смазливенький: серьги вдеть и — девка. Тоже приблатненный вроде. Но это для кого как. Я-то сразу прикупил, что он — домошняк, только из-под мамкиного крылышка. Может, и украл-то один раз в жизни, а туда же, стремится блатовать. Знаю я таких студентов прохладной жизни; они все воры, пока петух жареный в зад не клюнул. А льстит это молодякам-то таким. Я, дескать, жиган, джентельмен удачи. Только кому это лезет? У хозяина любой фраер за три версты видит, чем такие шурики дышат. Но дело прошлое, что смазливый пацан, так этого не отнимешь, розовенький весь такой, рожица как у куколки. Ну и Самовар его сразу под крылышко, так его по шерстке: «Шурик, Шурик. Ты, дескать, никому не спускай здесь, ты же — вор. А я тебя всегда поддержу…» Хитрая сука, гнилая, Самовар этот. Положил его рядом с собой, матрас ему ватный достал, рубашечку какую-то расписную подарил, сапоги кирзовые; у него там, под нарами, два чувала шмоток было — что у фраеров награбил, что выиграл, — играл-то он ничего. Да ведь всю дорогу в этой жизни вертится, еще бы в карты не уметь.