«У меня все должно получиться!» — говорила она себе.
Внезапно Эрмин ускорила шаг. Ей следовало попасть на сцену до первых аккордов вальса. Она быстро раздвинула тяжелые шторы из красного бархата и выбежала на светлую дощатую сцену. Зал сверкал под большой хрустальной люстрой с подвесками. Декорации по-прежнему были для «Фауста», но Эрмин это не волновало. Даже не разогрев голоса, она запела, взгляд ее сиял странной радостью. Для нее это было освобождением, бесконечным восторгом: наконец она могла вновь испытать это опьяняющее чувство. Каждое ее слово вибрировало на разных нотах, и, используя всю мощь своего голоса, с невероятной чувственностью она играла Микаэлу, потерявшуюся в ночи, прогоняющую свой страх любовью.
Я убеждаю себя, что ничего не боюсь,
Что за себя я ручаюсь.
Но тщетно я пытаюсь быть храброй,
В глубине души я умираю от страха!
Одна в этом диком месте,
Совсем одна, я боюсь,
Но бояться не нужно,
Мне поможет Господь!
Она полностью отдалась пению, достигнув вершин чистоты и совершенства. Этот крик души она адресовала Тошану и самому Господу, который не должен их разлучить. Но ее необыкновенный голос вызывал дрожь совсем у другого мужчины, который зачарованно слушал ее. Родольф Вонлантен остался сидеть в глубине своей ложи. Он уже собирался спуститься на сцену по специально сделанному для этого проходу, когда перед его взором появилась Эрмин в этом дивном платье, украшенном бриллиантами, со своей молочной кожей и золотистой прической. Теперь он слушал ее, охваченный невыразимым счастьем и вместе с тем унынием. Он безумно любил ее и опасался, что не сумеет сделать своей.
«Если бы только я не потерял свой голос, у меня было бы больше шансов ее завоевать!» — с сожалением думал он.
В его душе звучали сотни оперных арий — настоящая буря, невидимая со стороны, разрушала его рассудок и волю. Он открыл рот, но тут же яростно зажал его рукой. Никогда больше он не сможет петь, никогда не подаст реплики очаровательному созданию, зыбкий силуэт которого он различал сквозь слезы. «Лучше умереть! — подумал он. — Умереть, унося с собой звук ее голоса, память о ее красоте…»
Стоявшая на сцене Эрмин замолчала. Прерывисто дыша, она ждала. Как только из репродукторов послышался вальс, исполняемый оркестром, она стала вглядываться в глубину зала. Но Родольф Метцнер вышел к ней из-за небольших кулис, расположенных за занавесом.
— Вы здесь! — пробормотал он.
Эрмин повернулась к нему лицом, чувствуя себя неловко. Она тут же заметила, что он пошатывается, что ему плохо и глаза его мокры от сук Этого ей было достаточно, чтобы понять, как он измучен.