. Помогло то, что король Альберт пользовался всеобщим уважением. Он не был похож на своего умершего дядю Леопольда, о котором никто не сокрушался, почти во всем: новый король был честным, жил скромно, наслаждаясь домашним счастьем с женой-немкой и тремя детьми, и больше увлекался чтением и альпинизмом, чем молоденькими любовницами. Когда король и королева выехали из дворца на следующий день на специальную сессию парламента, их приветствовали огромные толпы народа. В зале заседаний королевскую чету все стоя встретили овациями; все меры, предложенные правительством, включая военные кредиты, получили единогласное одобрение. Социалистическая партия выступила с заявлением, в котором говорилось, что ее члены защищаются от «милитаристского варварства» и воюют за свободу и демократию[1813].
Утром в понедельник 3 августа кабинет министров Великобритании собрался, чтобы обсудить, что должен сказать Грей парламенту днем, а также было принято решение мобилизовать армию. И хотя подробности пока еще были неизвестны, пришла весть об ультиматуме Германии Бельгии, а также была получена телеграмма от короля Альберта Георгу V с просьбой о помощи. С точки зрения англичан, как позднее Асквит написал Венеции Стенли, агрессия Германии против Бельгии «все упрощает»[1814]. Ллойд Джордж, чья поддержка была необходима, чтобы левое крыло Либеральной партии поддержало правительство, теперь прочно перешел в лагерь тех, кто выступал за интервенцию с целью защиты нейтралитета Бельгии и был на стороне Франции. Грей вернулся в министерство иностранных дел около двух часов дня, надеясь быстро пообедать и поработать над своей речью. Там он обнаружил посла Германии, который ждал его, чтобы спросить, какое решение принял кабинет министров. «Объявление войны?» Грей сказал, что скорее это «выдвижение условий». Он не мог сообщить о них Лихновски, пока не проинформирует парламент. Лихновски умолял Грея не делать нейтралитет Бельгии одним из условий. Грей просто повторил, что пока ничего не может ему сказать[1815].
В четыре часа дня бледный и уставший Грей стоял перед палатой общин. «Его голос был ясен, – сказал один из наблюдателей, – в нем не было теплых ноток; язык речи был без прикрас, точный, простой, строгий, полный сурового достоинства»[1816]. Скамейки и проходы были забиты людьми, и галереи были полны зрителей, включая архиепископа Кентерберийского и российского посла. Грей заявил, как всегда, что охранял свободу действий Великобритании. Однако ее дружба с Францией («И с Германией!» – выкрикнул один член палаты) и ее обещание уважать нейтралитет Бельгии создали «долг чести и интересов». Франция, по его словам, настолько доверяла Великобритании, что оставила свое атлантическое побережье без защиты. «Пусть каждый заглянет в свою душу и прислушается к своим чувствам, – продолжил он, – и сделает вывод о размерах этого долга для самого себя. Я толкую его для себя, как я это чувствую, но я не хочу навязывать никому нечто большее, чем подсказывают ему его чувства в отношении этого долга». Он знал, о чем говорил. Теперь Великобритания, по его словам, оказалась в ситуации, когда она может либо принять свой долг чести и интересов, либо убежать. И даже если Великобритания останется в стороне от войны, это ухудшит ее жизненно важные торговые и коммерческие связи с континентом, а ее собственным берегам будет угрожать доминирующая европейская держава. «Я совершенно уверен, – в заключение сказал он, – что наше моральное положение будет таково, что к нам будет утрачено всякое уважение». Его последние слова утонули в громких одобрительных возгласах. Бонар Лоу за консерваторов и Джон Редмонд за ирландских националистов пообещали свою поддержку. Рамсей Макдональд, выступивший от лица маленькой Лейбористской партии, сказал, что Великобритании следовало бы сохранить нейтралитет. Ни в тот день, ни позже не было голосования по вопросу, следует ли Великобритании объявить войну Германии, но было ясно, что у правительства есть поддержка подавляющего большинства в случае, если оно примет решение вмешаться.