К конфирмации отец заколол свинью, и мать целую неделю только и делала, что жарила и парила.
Рано утром к нам явились все Фоссы и Гердтсы из всех окрестных мест, и вся компания дружно замаршировала к кирхе. Мороз был довольно крепкий. Взрослые плотно закутались. Пальто для детей и подростков считалось у нас вообще ненужной роскошью. Я был одет в новый синий конфирмационный костюм. Купили его на вырост, и он болтался на мне, как на вешалке. Шею сжимал высокий тугой бумажный воротничок, схваченный искусно завязанной в бант лентой.
У большинства женщин были с собой корзинки, в которых теплились маленькие жаровенки, наполненные древесным углем. Церковь не отапливалась, и женщины ставили эти жаровенки себе под юбки, чтобы не мерзли ноги. Пар от дыхания множества людей дымкой висел в воздухе. Пастор Рухман произносил слова проповеди, а изо рта у него тоже облачками шел пар. Конфирмационная проповедь тянется особенно долго. Ведь он должен был не только объяснить, что значит для нас этот церковный праздник, он обязан был еще и предостеречь нас от опасностей, которые ожидают будущих моряков, особенно в портовых городах.
Позднее я убедился, что фантазии сухопутных крыс зачастую грязнее самых грязных портовых переулков, но тогда, во время проповеди, весь я горел от нетерпения: когда же, когда смогу я наконец насладиться всеми радостями, о которых столь красочно говорил пастор Рухман. В том, что они ждут меня, я не сомневался.
Под конец все так промерзли, что святое причастие — глоток теплого церковного вина — оказалось для нас просто спасением.
Не без радости слушал я, как в конце конфирмации Ниссен играл на органе: «Исход твой, о благослови, господь!» Это было начало моей взрослой жизни со всеми ее надеждами и желаниями, с длинными штанами, курением и выпивкой. Работа? О работе я тогда и не думал.
Мы с отцом знакомимся с герром Кремером. Мой контракт. Вице принимает меня в свой дом. Я праздную вступление в должность.
Работать на верфи меня учил мастер Маас. Конечно, я был крестьянским мальчиком и, что такое работа, хорошо знал с самого раннего детства. Но теперь мне приходилось трудиться с пяти или шести утра до шести вечера.
Мастер Маас заботился и о том, чтобы в перерывах на завтрак и обед я, упаси бог, не остался без работы или какого-нибудь поручения.
Маас был ужасно длинный и невероятно тощий. Руки его, словно плети, свисали вдоль туловища. Снизу они оканчивались огромными, с хорошую лопату, кистями. Голова его была вытянута в длину, как дыня. Сверху на ней сидела глубоко надвинутая на лоб фуражка с лакированным козырьком и помпоном. Из-подо лба холодным ледяным блеском сверкали голубые глаза, обрамленные бесчисленными морщинами. Летом и зимой на Маасе был надет бессменный черный мастерский сюртук с большими серебряными пуговицами — знаком достоинства первостатейного плотника. Из-под сюртука виднелась обязательная, свежайшая, в сине-белую полосочку рубаха без воротничка.