- Боги приходят и уходят. А люди не меняются. Почему? - спросила она.
- Боги - это боги. Люди - это люди, - ответил Шипе-Тотек и посмотрел на часы. Стрелки сдвинулись, обрезая последнюю нить существования мира.
- Пусть так. Но зачем тогда?
Поймав шкуру, Шипе-Тотек кинул ее на Ублюдка, и все стало как прежде. Сейчас бог уйдет и люди забудут, что он был здесь.
- Я не хочу, чтобы не менялось, - Аннетка протянула нож. - Вот. Мне больше нечего дать тебе.
Колокол не запел - застонал, и голос его содрал свежую побелку со стен храма.
- Я не помню, откуда взялся этот нож. Может, он всегда был.
- Может, - Шипе-Тотек когтем приподнял подбородок и заглянул в глаза.
Он смотрел бесконечно долго, вытягивая каждую минуту Аннеткиной жизни. Она же, решившись, прижалась губами к его губам. Шипе-Тотек больше не вонял тухлой рыбой.
- Ты же уйдешь? - шепотом спросила она.
- Уйду.
- Возьми меня с собой. Пожалуйста.
Шипе-Тотек кивнул и, приняв нож из белой кости, вырезал сердце Аннетки.
- Спи, - сказал Шипе-Тотек, поднимая тело. Кровь падала на землю, становясь живительным древесным соком, и зеленые стебли тянулись навстречу.
И вновь ударил колокол, сбрасывая стены храма. Крыша же покачнулась, но устояла на четырех столпах.
- Спи, я подарю тебе звезду, - Шипе-Тотек возложил тело на алтарь и закрыл дыру в груди крестом. Черная кровь поила камень. И камень рождал звезды.
Аннетка смотрела, как дыхание бога окутывает ее сердце, замыкая в стеклянном пузыре. Стенки его становились толще, а внутри появилась розовая кисельная жижа.
- Дана мне всякая власть, - грудная клетка Шипе-Тотека раскрылась. - И судим будет каждый.
Очередной удар колокола обрушил храм.
В третий из безымянных дней Шипе-Тотек спустился в долину. Был он столь худ, что кожа присохла к черепу, обрисовывая все бугры и впадины. На спине она треснула, и белые позвонки выглядывали из разрыва, точно личинки из куска гнилого мяса. Плащ из свежеободранных шкур, прихваченный застежкой - два разноцветных глаза на белой костяной игле - волочился по земле. Позвякивал инструмент, а в груди бодро стучали четыре сердца.