Тут кидаю многообещающий взор на режиссера — а тот сидит каменный, как памятник Палацкому… И вдруг отворяется дверь, и входит сам Куриал. Продолжайте, говорит, потом познакомимся. Продолжаю:
О красоте ее есть разные сужденья, да нам-то что до них!.. Зажги огонь, — жду не дождусь, мой друг, освобожденья.
И вдруг слышу самое себя — будто не я все это говорю, а какая-то корова. А Куриал — нога на ногу, рука на спинке кресла, и я только сейчас замечаю, что в углу — камера, юпитеры погашены, и крутится там магнитофонная лента.
А на булочки кто ж не лаком,
коль они и румяны, и с маком..
Читаю так, как, бывало, во втором классе, у доски, в глотку: „Матушка скончалась, спит в сырой земле“… И чувствую — сама-то я румяная булка, красная, как наша Руженка Вашатова, а над головой — микрофон, будто утренний паук, спускается на меня, и он регистрирует весь этот ужас, и, что бы я сейчас ни сказала, не только может, но и обязательно будет обращено против меня.
Какие светлые, должно быть, сновиденья у тех, кто спит под крышкой гробовой… Жду не дождусь, мой друг, освобожденья.
[10]В общем, доблеяла, во рту будто опилки, в голове туман, перед глазами только одно лицо Куриала… Наступила жуткая тишина, молодой режиссер послал за коньяком, а Борис незаметно скрылся. Навсегда. Если б я хоть умела рухнуть, это, может, как-нибудь очеловечило бы мертвящую атмосферу, но я, к несчастью для себя, реветь не умею, а притворяться, будто плачу, не решаюсь перед этими профессионалами… Еще мне велели прочитать кусок из монолога Офелии, потом пару строк из „Серебряного ветра“ и повторить их по памяти перед микрофоном — тут я вдруг ожила, даже прибавила несколько слов, которых нет в тексте. Дело начало поворачиваться к лучшему, Куриал даже улыбнулся. А я все стараюсь показать эту самую культуру движения, как мы накануне репетировали с Борисом, но этого от меня не требовалось. Тогда я предложила им пластинку с песенкой, которую напела, пластинку-то я с собой принесла, но, честно говоря, интереса они не проявили: теперь, мол, после войны, песенок в фильмах не будет, а если и будут, то при нынешней технике их могут петь за кадром те, кто умеет… Да ты меня не слушаешь?!
— Глотаю каждое слово! — А если слушаешь, зачем складываешь из салфетки лошадку?
— Потому что мне удалось сложить ее совсем по-новому. Но я не упускаю ничего из твоего повествования.
— Под конец они очень сердечно со мной простились и сказали — дадут, мол, знать. В коридоре я разговорилась с уборщицей, та по ошибке влетела в студию и немного послушала меня. Она и говорит — а вы не расстраивайтесь, барышня, кто тут впервой, все волнуются, наши уже к этому привыкли. Не бойтесь, все будет хорошо. После чего она намотала мокрую тряпку на щетку и спрашивает: ну, а пан Куриал сказал что-нибудь? — За все время ни словечка, отвечаю. Ну, тогда выбросьте это дело из головы, отрезала уборщица и начала протирать пол. Так что теперь я понятия не имею, что будет дальше. С тех пор не могу дозвониться и до Бориса.