Он положил нож и вилку.
— Вижу твою черную душу насквозь: сейчас ты намекаешь на сказку Чапека о том, как собачка с кошкой пекли торт и впихнули в него все что возможно, в том числе мышь. Надо было мне тоже положить ее в еду, неблагодарная ты женщина!
Выпили вина; Мишь, по привычке, — большими, решительными глотками, словно пила для храбрости. Необычная ситуация: я, привыкший в нашем «семействе» задавать тон, я, кому до известной поры все подчинялись, теперь пассивно жду чего-то и даже, как ни стараюсь, не могу избавиться от странной растерянности…
— А знаешь, где-то на этих днях будет ровно двадцать лет, как мы, промокшие насквозь, вломились на Збойницкую турбазу и основали там — хотя и не сознавали этого тогда — нашу Сердечную семерку…
— Вот видите — и благодаря силе вашей личности так называемого среднего уровня мы в этом же составе дожили до сего дня, а надеюсь, и дольше..
— В этом составе — да, но отнюдь не в тогдашнем духе.
— Нельзя же ожидать, что за двадцать долгих лет в отношениях между друзьями ничего не изменится. Но самое главное и решающее — наше восхищенное уважение к вам — держится крепко.
— То ли у тебя короткая память, то ли пытаешься меня утешить, а это я попросил бы отставить: для снисходительной терпимости ко мне как к выжившему из ума старику я еще недостаточно впал в детство. Я-то лучше всех знаю: из вас семерых остались лишь две родные души: Пирк и ты. Мариана и Ружену я начал раздражать, для них я теперь только назойливый придира, к тому же оба переросли меня. А Камилл…
— Но это же чепуха!
— Если это даже и не буквально так, то важны ведь не объективные факты, а человеческие чувства. Это вроде постулата: одинок не тот, кто один, а тот, кто себя одиноким чувствует. Я так и не сумел сделать ничего путного для Камилла, по крайней мере в главном: избавить его от чувства, что с ним поступили несправедливо. Когда-то Гейниц подставил мне подножку — именно в истории с Камиллом, — и хотя потом он в этом сознался, а может, именно поэтому, он с тех пор меня не любит. Ивонна корректна со мной, но у нее иные заботы, чем думать о своей принадлежности к какому-то фиктивному семейству. Теперь, после стольких лет, могу тебе признаться: уж коли не было у меня своих детей — Гинек, как тебе известно, был не мой сын, а Шарлотты, — я тогда, после нашего героического приключения, вбил себе в голову дурацкую мысль: втайне усыновить вас. Но ты ведь давно это знаешь— ты первая втайне же взяла меня в отцы, хотя именно ты…
— Что— именно я?
Крчма пожал плечами, словно ее вопрос — наивная провокация, а мы ведь оба давно знаем, Мишь… И он вылил ей в бокал остатки вина, оставив себе лишь несколько капель.