За столом были банковские служащие, школьные учителя и переводчики, но не было ни одной поэтессы, и все были очень любезны с новой квартиранткой, английской девушкой, в особенности, когда они рассказывали ей о Нью-Йорке.
— Что вы скажете о Бродвее? — спросил ее сосед, молодой австрийский красивый еврей, который казался гораздо более настоящим американцем, чем некоторые из родившихся в Америке.
Вин смущенно ответила, что не уверена, видела ли она его.
— Не уверены, видели ли Бродвей! — воскликнул мистер Ливенфельд. — Подождите, пока вечером вы не будете на Большой Белой Аллее, тогда, надеюсь, вы не ошибетесь.
— Разве она так замечательна? — спросила она.
— Она подобна улыбке! Во всем мире нет ничего подобного. Не хотите ли прогуляться и посмотреть ее сегодня вечером? Если вам будет угодно, мисс Сикер и я поведем вас; мисс Сикер, вы согласны?
— О, с большим удовольствием — почти закричала белокурая девушка, сидевшая по другую сторону от Вин; это была довольно миловидная девица в очках, которая, как объяснила ей мисс Гэмпшир, была «секретарем-переводчиком» в фирме, торгующей игрушками.
Мистер Левенфельд сказал правду. Бродвей вечером был поразителен, чудесен и неповторяем. Все небо было освещено и сверкало великолепием. Это освещение могло бы затмить свет двадцати лун. Все, что здесь происходило, делалось при помощи электричества. И фейерверки Хрустального Дворца, и выставка лорда-мэра, и коронация, и морские маневры с прожекторами, — все это сверкало и горело, блестело и двигалось одновременно. Бродвей блистал белизною, как северный полюс, украшенный разноцветной радугой, изумительными рубинами, изумрудами, топазами, составлявшими слова, или образующими картины, подымающиеся в невидимых рамах высоко над огромными домами, или появляющиеся перед их фасадами.
Широко разливались зеленые морские волны; гигантская кошка подмигивала золотыми глазами; два блестящих боксера вели бесконечную борьбу; ослепительная девушка снимала и надевала свои, освещаемые электричеством, перчатки; голова негра, величиною с воздушный шар, ела специальный маринад из дыни; голубой зонтик раскрывался и закрывался; из большой золотой корзины падали красивые, как рубин, розы; японская гейша, в два человеческих роста, указывала вам, где можно получить кимоно; форель больших размеров, чем кит, появлялась и исчезала на крюке. И над всем, больше, чем все, подымалась к бледному небу, откуда-то позади Бродвея, пара титанических рук.
Эти руки приковали к себе Вин. Они привлекали к себе ее внимание и завладели ею. Медленно они поднимались, молчаливо отвлекая внимание от других эмблем коммерческого успеха Бродвея. Чужестранец в Нью-Йорке невольно останавливался, как бы загипнотизированный, наблюдая, как эти десять колоссальных распростертых пальцев овеществлялись в своих невидимых рамах, превращаясь в руки с запястьями и кистями, и затем исчезали из вида, как бы испуская последний крик о помощи утопающего атласа, потерявшего точку опоры на земном шаре.