— Нет, не все потеряно! — крикнул я товарищам, когда подрулил на стоянку и выключил мотор. — Я
буду летать! Буду, буду!...
Ребята улыбались, поздравляли меня.
Взволнованный, радостный, я обнял своего инструктора и сказал:
— Спасибо за все!
Благодарил его и за науку, и за щедрость души.
Потом ушел в степь, теплую, звонкую, пахнущую разнотравьем, лег на спину и размечтался. Смотрел в
бездонную глубину сине-голубого океана, где тихо плыли облака.
* * *
...Зримое и воображаемое, прошлое и настоящее переплелось во мне. И я... успокоился, пришел в себя. И
только Нужный был сейчас для меня человеком, чья фамилия очень соответствовала моменту. Разве не
мог бы Бикбулатов быть таким же? — думал я.
— Толька! Бесов сын! А я уже с ног сбился — никак тебя не найду!..
Это Игорь. Стоит надо мной, улыбается:
— Поздравляю тебя с боевым крещением! — толкает он меня в бок, жмет руку. — Сам знаю, как трудно
в первом. [29] .. Испытал!.. А ты здорово посадил своего «Ильюшу»!..
— Ладно, хоть ты не подстрекай! — огрызнулся я, сожалея о том, что моим воспоминаниям пришел
конец.
— Да ты не сердись! Всякое в нашем деле случается... Пошли, довольно валяться!
Подхожу к стоянке, ищу свой самолет. Машину Игоря вижу, но рядом — пустое место. Сердце сжалось: здесь должен стоять мой штурмовик под номером «32». Но самолета нет!.. Антон Малюк о чем-то
беседует со своим коллегой — воздушным стрелком, летающим с Калитиным.
Игорь подозвал их и вдруг взволнованно произнес:
— Братцы, пусть наша боевая дружба всегда и везде будет нерушима! На земле и в воздушном бою будем
стоять друг за друга!..
— Будем! — в один голос воскликнули мы. И четыре руки соединились, утверждая нерушимость этой
клятвы.
2.
— Пошли на танцы! — предложил мне Игорь, когда мы выходили из столовой после ужина. — Надо, братец, встряхнуться: а то все бой да о бое!.. А девчата какие в нашем полку есть! — явно подзадоривая
меня, хитро улыбнулся он.
— Да я уже не помню, когда танцевал...
Молодость берет свое: за день измотаешься так, что буквально валишься с ног, а вечером, глядишь, —
куда и усталость девалась.
Когда мы подходили к длинному, пожалуй, самому просторному из всех уцелевших в этом селе дому, я
вздрогнул, услышав мягкие, бархатные переливы баяна. Играли тот же вальс, который полюбился мне в
Изюме, — светлый, чарующий. Звуки ласково касаются сердца, тревожат его, волнуют, радуют, напоминая о жизни, которую называют довоенной.
Сейчас этот вальс звучал в полутемном зале Барилокрепинского сельского клуба. Он тоже, как и все мы, воевал, звал на подвиг во имя победы. Видавший виды баян наполнял помещение то грустной, то