-- Хорошо тебе, как птице небесной, ни сеять, ни жать, написал роман и покупаешь себе в Самаре новые имения, а ты похозяйничал бы тут. Ведь я опять прогнал приказчика, обворовал меня кругом. Теперь опять Василий управляет, а мы без кучера.
Папа улыбается, переводит разговор на другое, а мы, дети, чувствуем, что все это так и должно быть, потому что Василий, живший у дяди Сережи кучером много лет, редко сидел на козлах и почти всегда заменял того или другого проворовавшегося приказчика.
Удивительно, до чего дядя Сережа во многих чертах своего характера напоминал старика князя Болконского.
Нет сомнения в том, что этот тип не списан с него. Ведь в то время, когда писалась "Война и мир", дядя Сережа был еще молодым человеком.
133
Мне приходилось говорить об этом с его старшей дочерью Верой Сергеевной, и мы оба удивлялись пророческому ясновидению моего отца, который в мельчайших подробностях нарисовал отношения князя к своей любимой дочери княжне Марье, дяди Сережи к Вере.
Те же уроки математики, та же застенчивая, нежная любовь, скрытая под личиной равнодушия и часто внешней жестокости, то же глубокое понимание ее души и та же несокрушимая барская гордость, отграничивающая себя и ее неприступной стеной от всего остального мира.
Более яркого воплощения типа старика Болконского я никогда не мог себе представить.
При исключительной порядочности и честности, дядя Сережа скрывал только одно свое качество: он до застенчивости скрывал свое чуткое сердце, и если иногда оно вырывалось наружу, то только в исключительных случаях и то помимо его воли.
В нем особенно ярко проявлялась семейная черта, свойственная отчасти и моему отцу, -- это страшная сдержанность в выражении сердечной нежности, скрываемой часто под личиной равнодушия, а иногда даже неожиданной резкости.
Зато в смысле сарказма и остроумия он был необычайно самобытен.
Одно время он в течение нескольких зим жил с семьей в Москве.
Как-то, после исторического концерта Антона Рубинштейна>3, на котором дядя Сережа был с дочерьми, он приехал к нам в Хамовники пить чай.
Отец стал расспрашивать его, понравился ли ему концерт.
-- Помнишь ты, Левочка, поручика Гимбута, который был лесничим около Ясной? Я как-то спросил его, какая самая счастливая минута его жизни. И знаешь, что он мне ответил? "Когда я был кадетом, бывало, положат меня на лавку, спустят штаны и начнут сечь. Секут, секут, -- как перестанут -- вот это и есть самая счастливая минута".
Вот в антрактах, когда Рубинштейн переставал играть, тогда только я и чувствовал себя хорошо.