Н-да. Словом, зятёк, закрыл я тогда чёртову дверь, и… Остался здесь. – Виталий заметил, как в уголке глаза деда собралась предательская влага, которую тот поспешил проморгать, и смахнуть узловатым пальцем. Но дед ещё не закончил:
– Тебе могу посоветовать: ты Дверь-то себе сделай… А неровен час – случись чего, или прицепится какая неизлечимая болячка (Снова – тьфу-тьфу!) и сможешь… По-крайней мере, от жуткой боли избавишься. Н-да.
Ну, вот и всё. Теперь ты знаешь.
А уж как распорядиться…
Дед в очередной раз облизал губы, и словно откинулся чуть глубже в кровать, покосившись на образа в углу. Виталий Степанович тоже облизал почему-то пересохшие губы, и выпрямился на стуле.
Чёрт возьми!..
А ведь дед-то… Говорит правду!
Он чуял это всем своим прагматично-казённым методичным нутром!
Никакой это не розыгрыш и не очередной дедовский прикол. Это – самая что ни на есть правда.
Запасной выход для… Уставших жить. Неизлечимо больных. Отчаявшихся. Сломленных горем. Да и просто – стариков. Однако он не мог не спросить:
– Василий Инверович. Не поймите меня неправильно… Но откуда ваш отец-то узнал… Про Дверь?
– Дед ему рассказал. А дед привёз, вроде, это тайное знание из Германии. Он там стоял с гарнизоном в сорок шестом… Там и узнал. В Неберкирхене. Сам, правда, не пробовал. Рассказал только отцу. И бумажку эту передал. Она, вроде, на латыни… Да ты взгляни-то!
Виталий расправил бумажку (Никакая это оказалась не бумажка – а тонкий и, похоже, очень древний пергамент! Уж Виталий-то разбирался!) на колене.
Три слова. Точно – на латыни. Буквы еле различимы, и проступают жёлто-корич-невыми следами выгоревших чернил на грязно-жёлтом фоне пергамента. Написано каллиграфически – словно писал какой-нибудь средневековый монах… А, может, так и есть – похоже, просто переписано гусиным (!) пером из Евангелие. Католического.
Сами-то слова знакомы. Ещё бы: такие даже школьник, знающий хотя бы латинский алфавит, прочтёт легко.
Но школьник вряд ли «заморочится» «собственноручным» изготовлением Двери…
– Запомнил? Спрячь подальше – мало ли… А Клавдии и Марье скажешь, что я объяснял тебе подробно про Завещание. Хотя чего там объяснять: пока Клава жива – всё ей. Как надумает помирать – сама пусть составит своё, как захочет.
Ну, ладно… Зятёк. Дай-ка я тебя обниму. На прощанье. – дед покудахтал. Очевидно, это должно было обозначать очередную его шутку.
Она явно не получилась – дед и сам понял: вздохнул.
Но деда Виталик обнял крепко, сам еле сдерживая слёзы, и играя желваками на скулах. Вот: оказывается, он вредно-дотошного тестя чертовски сильно…