Так прошло больше года. Центр работал стабильно, отлаженно. Нет, проблем, конечно, хватало, особенно с финансированием, но это были проблемы привычные и решаемые. Хуже было у меня внутри, в сердце. Пора было садиться за книгу: я давно заключил контракт с одним научно-популярным издательством, и времени оставалось все меньше. Я ушел в творческий отпуск (Управление расщедрилось, дало целых два месяца!). Я написал первые две главы. А потом собрал рюкзак, сдал полномочия Силину и уехал якобы к маме, в деревню. Там, мол, спокойнее.
Я ушел в лес.
Никто не бывал в этом диком лесу, кроме меня. Никто не знает, что я здесь. Никто не будет меня искать. Если я не сумею убедить Зое пойти со мной, я останусь у анулейцев. И даже совесть меня не мучила (надо будет только маме сообщить).
Это был тяжелый путь. Гораздо тяжелее, чем в первый раз. То ли рюкзак был большой, то ли лес в этом году разросся гуще, то ли теперь я просто очень боялся сбиться с пути. Лишь на пятый день вышел я к Городу.
Здесь и ждало меня самое ужасное. Сначала я даже не понял: может, идет Совет Отцов? Тогда и мне надо переждать, обычай запрещает ходить по Городу, пока Отцы совещаются. А потом подумал: уж не вертолет ли испугал анулейцев? Но я не слышал никаких звуков, кроме лесных. Недоумевая, я перелез через каменную стену и пошел по священной дороге.
Вокруг не было никого. Ни человека, ни костра, ни рыси, ни одной козы. Абсолютно пустой город. Ничего не разрушено, все дома целы, и дорога, и коло — место священного костра. Но было очевидно, что люди ушли отсюда, и случилось это не вчера. Они покинули город не в спешке, а тщательно собравшись. Они ничего не оставили после себя, кроме пустых домов, похожих на каменные глыбы.
В растерянности я обходил Город. Здесь мы с Зое первый раз поцеловались, а здесь жил Киро, вот беседка Отцов, вот обменная площадь. Господи, да что же случилось?
Я зашел в дом Хоты и Зое. В мой дом. Два месяца, что я здесь прожил, стали важнее всей прежней жизни. Тихо и чисто. Зое тщательно убрала дом, прежде чем покинуть его. Ничего не осталось, только мебель да забытая чашечка — маленькая, разукрашенная, будто для ребенка, одиноко стоящая на полке.
Я сел на кровать, на которой спал, когда болел, кровать Хоты. Напротив — кровать Зое. Когда мы ложились спать, то долго смотрели друг на друга, уже лежа, в темноте, почти ничего не видя — все равно смотрели.
Я вздрогнул. Со стены напротив на меня смотрел… я. Зое (кто же еще?) нарисовала меня. Прямо на стене над своей кроватью. Было очень похоже, я как в зеркало смотрелся. Серьезный такой. Ох, Зое, Зое! Где тебя теперь искать? Я подошел к своему портрету поближе и поразился еще больше. Это был не рисунок! Мое лицо было выбито в каменной стене. Барельеф. Так тонко, ювелирно, даже не понять издалека. Каким бы скульптором она стала!