— Крючкотворы!
— Я понимаю ваше возмущение, Александр Маркович, и его разделяю, но канцелярия есть канцелярия. Не нами это заведено, не нами и кончится. Я вас очень прошу, представьте мне к завтрашнему дню докладную записку по всем пунктам.
— Это приказ?
— Настоятельная просьба. А просьба начальника, сами знаете...
— Равносильна приказу. Ну что же. Бессмыслица, но приходится... Дайте мне письмо.
— Э нет, письма я вам дать не могу. Строго говоря, я не имел права даже его вам показывать, должен был выяснять устно. Давайте так: вы сделаете себе сокращенную копию письма, выпишете все пункты, а завтра придете ко мне с объяснениями. Ладненько? Только, пожалуйста, никому не говорите, что видели письмо. Мало ли как это истолкуют.
— Но с парторгом-то отдела я могу посоветоваться, с Борисом Михайловичем Ганом?
— Ну с ним, так и быть, поговорите, а дальше чтобы не шло.
Фабрицкий, чернее ночи, отсел за боковой столик и, прорывая бумагу, стал писать. Закончив, спросил:
— Разрешите идти?
— Зря вы так официально, — сказал Панфилов, — я ведь к вам по-хорошему. Идите, Александр Маркович. И учтите: у меня к вам нет никаких претензий. Я тоже считаю обвинения в ваш адрес смехотворными. Старый наш сотрудник, всем хорошо известный, член партии...
Вернувшись, Фабрицкий сразу же вызвал к себе Гана:
— Борис Михайлович, простите, что отрываю вас в горячее время. Но дело не терпит. Вот, читайте.
Шевеля бледными губами, Ган медленно читал копию письма, становясь все бледнее, под конец уже посерев. Прочел, перечел, отложил.
— Ну, что скажете? — спросил Фабрицкий.
— Ужасная мерзость.
— Панфилов хочет, чтобы я к завтрашнему дню написал ответ по всем пунктам.
— Придется писать.
— Где это, в какой статье закона записано, что честный человек должен доказывать, что он не подлец?
— Такой статьи закона нет, но так принято. Сигналы трудящихся не должны оставаться без внимания, даже когда они не подписаны. Принцип таков: за каждым письмом стоит живой человек. А может быть, он не хочет подписываться, боясь преследований? Опасность вполне реальная. Особенно на периферии, где какой-нибудь местный сатрап может подмять под себя всех...
— Но я-то ведь не местный сатрап. И я не хочу, вы понимаете, Борис Михайлович, мне отвратительно писать эти оправдания. Выразился бы покрепче, да боюсь вас шокировать.
— Напрасно. Я сейчас и сам выразился бы покрепче.
— Давайте на пару. Раз, два, три...
Поговорили. Ругань их странным образом сблизила.
— А вы, Борис Михайлович, оказывается, умеете. Вот бы не подумал.
— Русский мат в известных обстоятельствах незаменим.