— А почему ты решил идти в театр? Что ждешь от него?
Ответ показался мне необычным:
— Мне бы хотелось выйти на сцену, обнять зрительный зал и смеяться с ним и плакать.
Я часто вспоминал потом эти слова юного Мордвинова, с первых минут нашего знакомства покорившего меня своей влюбленностью в театр, — они являются как бы эпиграфом к творчеству актера, главной заповедью всей его жизни, отданной искусству. В них же — и ключ к творчеству Мордвинова, объяснение тому непосредственному, доверчивому отзыву, который он всегда находил в сердцах и умах зрителей.
Мордвинов родился одаренным природой — высокий, красивый, стройный, сильный, голосистый. Он родился на волжском приволье, и эта широта неоглядных просторов и с детства как бы подслушанная поэтическая мудрость народа стали первыми и главными источниками его вдохновения. Он жил вольно и широко, ощущая свою связь с Родиной, с ее природой — нежной и беспощадной, тишайшей и чуткой, дремучей и гневной — и с ее народом — неистовым, лукавым и диким, безобразным и прекрасным, озорным, умным и ласковым.
Актер мечтал о романтике, поднимающей людей на великие дела. Ему близки были сильные, цельные характеры, мужественные, красивые герои. Но отзывчивый душевный мир Мордвинова, порывы непосредственных чувств, так ему свойственные, очень долго не облекались актером в полноценную художественную форму. Огромные внутренние силы Мордвинова долго не находили выхода вовне, сковывали его, толкали к дурной театральности. Сказывалось отсутствие школы, недостаток мастерства, провинциализм. В борьбе за истинного Мордвинова, за выявление его достоинств и уничтожение ржавчины провинциальных замашек в нем и заключалось основное в работе с ним в студии.
В чем была сущность и причины мордвиновского юношеского провинциализма? В уверенности, что мощь голоса, демонической силы страсти, мышечный темперамент, устрашающий вид — все это и есть подлинное мастерство и талант.
Николай Мордвинов долго, очень долго не мог отличить истинные силы драматизма от наигрыша трагического величия. Ему хотелось страстно, до головокружения яростно быть сильным, могучим, великим. Образцом для Мордвинова была титаническая мощь творчества Микеланджело. Этой микеланджеловской монументальности, сверхчеловеческой силы ждал он от искусства и от себя в искусстве прежде всего потому, что он ненавидел и презирал мещанство, мелкий быт и мещански-ремесленное в искусстве, потому что верил, что искусство может быть потрясающим, должно быть им, должно завоевывать, подчинять себе и вдохновлять, подымать, восхищать… Мелкое, половинчатое, вялое, слабое — все это Мордвинову претило, его возмущало. И рядом с великим и величавым жило в нем нежное, человеческое, очень простое — великая простота русской природы, безграничной в тоске и восторге, величавая нежность русской песни, то заунывной, то горестной, то неистовой.