Оно, это мгновение, приходит раньше или позже: здесь важно прежде всего внутреннее самочувствие художника, те глубинные эмоциональные импульсы, связанные как с душевным состоянием актера, его проникновением в создаваемый характер-, так и с окружающей обстановкой, намеченным внешним рисунком, портретом роли.
В воплощении Арбенина немалое значение имел, в частности, грим. Его искали долго, перепробовали более десяти вариантов. Актер примерял разные парики, модные тогда прически. Но не хватало чего-то главного, того, что придает личности особенность и неповторимость, что выражает характер, душевный настрой человека.
Таким главным штрихом портрета оказалась знаменитая впоследствии арбенинская прядь волос, спадающая на высокий лоб и напоминающая, по меткому определению одного из критиков, сломленное крыло поверженной птицы. После этой, на первый взгляд не столь уж значительной, детали все присутствовавшие в гримерной узнали в Мордвинове Арбенина. Но сам актер почувствовал себя в образе несколько позже, уже непосредственно на съемках.
Вот как Николай Дмитриевич рассказывал об этом чудесном моменте:
«Рождение образа Арбенина в фильме «Маскарад», по счастью, произошло почти в начале съемок, когда мы снимали в павильоне «игорный дом». По чести скажу, я растерялся и просил Сергея Аполлинариевича Герасимова, чтобы он дал мне возможность оглядеться, обжиться в обстановке и эти сцены пробно зафиксировать на пленке, чтобы потом посмотреть, как я выгляжу. Где я Мордвинов — Арбенин, где иду рядом с ним, где мимо него.
Теперь можно раскрыть секрет. Герасимов втайне от директора сообщил мне: «Пробуйте все, что угодно. И свободно. Все, что мы здесь снимем, в фильм не войдет». Ему не нравились декорации. И я пробовал, а потом много раз смотрел на результаты проб.
И вот съемки натуры. Старый Петербург. Поздний вечер. Еле проглядывает заиндевевший Исаакий. Мороз. Ветер. Наметенные ухабы снега. Словно шлагбаумы, взмытые вверх, старые николаевские фонари с тусклыми лампами, с казенными полосами на столбах.
Легкие, изящные саночки, покрытые медвежьей полостью. Горячие рысаки. На мне шуба с бобровым воротником. Цилиндр. Трость в руке.
— Э-э-эй! Хо-ое-у! — раздается зычный голос кучера на козлах. Несутся кони. Из-под копыт снег. Ветер бьет в лицо. Несутся мимо «Петр Великий», Исаакий, ограда, навстречу глухая стена Адмиралтейства. Налево — замерзшая Нева.
И я — Арбенин.
Это первое, самое дорогое и верное ощущение в этих обстоятельствах, ощущение автора, эпохи, среды и себя — Арбенина — мне было очень дорого, и я запомнил его навсегда.