– Да ещё три года назад девку брать надо было, – сказал он, смахивая что-то с подозрительно заморгавших глаз. – Что ж ты, голубушка моя, так поздно думку свою надумала?
– Мне, батюшка, в силу войти надо было, – не без виноватой дрожи в сердце ответила Смилина. – На ноги встать, достаток накопить. Три-то года назад мне бы даже привести жену было некуда.
Она не стала разузнавать о Сейрам и Свободе: не хотела ворошить былую боль, что пеплом лежала на донышке сердца. Тлели ли под золой угли? Смилина отмела прочь мысли об этом.
В родительский дом она пришла с гостинцами и подарками. Теребя тёмными пальцами уголок отреза полотна на новые рубашки, родительница кинула испытующий взор из-под бровей, таких же бархатно-собольих и мрачных, как у Смилины.
– Чего это ты вдруг?..
Осушив кружку кваса и решительно поставив её на стол, Смилина сказала:
– Женюсь я, матушка Вяченега.
Родительница молчала, словно ждала продолжения. Не спросила она ни имени, ни происхождения будущей невестки, только один вопрос слетел с её жёстких, иссушенных годами тяжёлой работы уст:
– Любишь её?
Смилина на миг прикрыла глаза и – вот оно, родное личико с медовыми яхонтами глаз…
– Да, – ответила она.
– Не умеешь ты врать, – сказала Вяченега мрачно.
Но знакомиться с семьёй невестки она всё-таки пошла. За обедом она держалась нелюдимо, настороженно, всё ловила взгляды, которыми обменивались обручённые. После трапезы, якобы отойдя до ветру, позвала дочь на пару слов. На дворе, взяв Смилину за плечи, она ничего не сказала, лишь молча покачала головой. От её взгляда нутро молодой оружейницы будто инеем подёрнулось.
– Не жить ей без меня, матушка, не жить, – с болью молвила она. – Я сделаю всё, чтоб ей хорошо было. Всё, слышишь?
– Не жалость ей твоя нужна, а любовь, – сказала Вяченега. – А любовью тут и не пахнет. Впрочем, дело твоё. Ты уж из-под крыла родительского давно выпорхнула и в моём благословении не нуждаешься.
– Ты не благословишь нас? – дрогнувшим от огорчения голосом спросила Смилина.
– Не могу я. Неправильно это, доченька. – Руки родительницы соскользнули с плеч женщины-кошки.
– А как? Как правильно, матушка?! – вырвалось у Смилины. – Позволить ей умереть?
Вяченега только тяжко вздохнула. Сдержанно откланявшись и сославшись на усталость, она покинула дом Одинца. Любоня, словно почувствовав что-то неладное, расстроилась до слёз.
– Я не понравилась твоей родительнице, – убитым голосом лепетала она, сидя за рукодельным столиком в светёлке и нервно перематывая ниточку с пальца на палец. – Я дурная и ни на что не годная…