Господи, Господи, Господи!!
Куда Ты смотришь и видишь ли вообще?!..
Мне дали два дня выходных.
Богатство.
Приз.
Но что с ним делать?
Я лежала и глядела в потолок, а за стенкой слышалось изрядно надоевшее мне за два месяца службы монотонное скрипение кровати. Галка зарабатывала себе на жизнь в Союзе без выходных. Еще бы, через месяц ее контракт закончится, а в месяце всего тридцать дней. Нет, на счастье Галки, в августе тридцать один день.
У каждого свое счастье.
Я отвернулась к стене и с головой укрылась простынею.
В комнату постучали, скрипнула дверь. Я хотела сказать посетителю все что думаю, не стесняясь в выражениях, но увидела Пашу. Он в нерешительности застыл у входа, обнимая какие-то банки, фляжку.
– Ты?
– Я, – заверил. Сгрузил провиант на стол и подошел ко мне. – Гостинцы принес.
– Вижу, спасибо.
Я лежала и глядела в потолок, а за стенкой слышалось изрядно надоевшее мне за два месяца службы монотонное скрипение кровати. Галка зарабатывала себе на жизнь в Союзе без выходных. Еще бы, через месяц ее контракт закончится, а в месяце всего тридцать дней. Нет, на счастье Галки, в августе тридцать один день.
– Мелочь, – поморщился он и присел напротив меня, пододвинув табурет. Минута, десять – а он молчит и только смотрит. Потом взял мою руку и давай ладонь изучать, пальцем водить. Я не отдернула. Павел осмелел и поцеловал ее нежно, чуть касаясь, потом каждый пальчик и улыбнулся мне смущенно, как мальчишка. У меня слезы на глаза навернулись.
– Не плачь, Олеся, – отер слезу и вздохнул. – Олеся… У тебя даже имя теплое, как солнышко.
– Кандагара?
Павел опустил взгляд:
– Война, Олеся. Она всех перемалывает: мужчин, женщин, детей, стариков. Мы на ней звереем, вы…
– Опускаемся?
Он мотнул головой:
– Ломаетесь.
– Я не сломалась.
– Не ты. Но если о тебе говорить, то… лучше б ты уехала, Олеся.
– За этим и пришел?
– Нет, конечно, нет, – мотнул головой. – Наши братьев поминать собрались. Тебя приглашают. Пойдем?
Я зажмурилась:
– Нет. Не могу, извини.
– Плохо?
Я прислонилась лбом к его груди и вздохнула:
– Не то слово. Реву и реву.
Ему мне было не страшно признаться, я отчего-то верила – он правильно поймет. И он понял. Погладил по голове, еле касаясь, и прошептал:
– Ты женщина. Хорошо, что еще можешь плакать, а мы… Душа высыхает, Леся, вот что страшно.
– Это пройдет?
Он долго молчал, видно, подбирал слова или лояльные фразы, а выдал честное:
– Не знаю.