Как только мы увидели сквозь деревья дома Соледада, во мне поднялось неприязненное чувство к Ливерпулю Сэму. Пока нас было двое белых против пестрых чужаков на банановой плантации, я выносил его, но теперь, когда явилась надежда обменяться даже ругательными словами с каким-нибудь американским гражданином, я поставил его на место. И хорош же он был с его красным от рома носом, рыжими баками и ногами, как у слона в кожаных сандалиях на ремешках! Я, вероятно, выглядел так же.
— Мне кажется, — сказал я, — что Великобритании следовало бы держать дома таких опухших от пьянства, презренных, непристойных грязнуль, как ты! И нечего ей посылать их сюда развращать и марать чужие страны. Мы уже раз выставили вас из Америки. Нам следовало бы сделать это опять.
— Убирайся к чорту! — сказал Ливерпуль. Это был его обычный ответ.
После плантации дона Хаиме Соледад показался мне чудесным городом. Мы с Ливерпулем шли рядом, по привычке мы пришли мимо calabosa и Отель Гранде и направились через площадь к хижине Чики, в надежде, что Ливерпуль, в качестве ее мужа, вправе получить обед.
Проходя мимо двух-этажного небольшого дощатого дома, занятого под американский клуб, мы застили, что балкон убран цветами из вечно зеленых растений и цветов а на шесте на крыше развевается флаг. Оганзей, консул, и Арк Райт, владелец золотых приисков, курили на балконе. Я и Ливерпуль помахали им своими грязными руками и улыбнулись настоящей светской улыбкой, но они повернулись к нам спиной и продолжали разговаривать. Между тем мы с ними играли в вист до того времени, как у Ливерпуля оказались на руках все тринадцать козырей четыре игры подряд.
Мы поняли, что был какой-то праздник, но не знали ни дня, ни года.
Немного далее мы увидели почтенного человека, по имени Пендергаст, приехавшего в Соледад строить церковь. Он стоял под кокосовой пальмой в одежде из черного альпага и с зеленым зонтиком.
— Дети, дети, — говорит он, гляця на нас сквозь синие очки: — неужели дела так плохи? Неужели жизнь довела вас до этого?
— Она нас привела, — сказал я, — к одному знаменателю.
— Очень грустно, — заметил Пендергаст: — грустно видеть соотечественников в таком положении.
— Бросьте скулить, старина! — воскликнул Ливерпуль. — Неужели вы не можете отличить представителя английского высшего класса, когда видите его перед собой?
— Замолчи, — сказал я Ливерпулю, — ты теперь на чужой земле.
— Еще в такой день! — продолжает Пендергаст сокрушенно. — В этот самый торжественный день в году, когда все мы должны бы праздновать зарю христианской цивилизации и гибель нечестивых.