Рука его заживала. Поел ли он, убив норманнов? Кажется, да. Иначе он не поправился бы так быстро. К концу третьего дня они оказались в густом тумане. Его рука совсем зажила. Он подумывал о том, чтобы убить и съесть мальчишку, — точнее, эта мысль преследовала и раздражала его, как раздражает изголодавшегося и продрогшего труженика мысль о свежем теплом хлебе.
Он сжал кулаки, вспомнив приятный хруст сломанной шеи, и, продолжая бежать, разговаривал со своим голодом и убеждал себя, что так его не утолить.
Они остановились у нависающего выступа скалы — он послужит хорошей защитой от непогоды, если пойдет дождь. Мальчик выкрикнул: «Здесь?», и Луис поднял руку.
Не надевать камень было бы проще всего. Он подумал о том, какой могла бы быть агония мальчика. Когда в нем просыпался волк, ничто так не привлекало его, как человеческая смерть. Не оставить ли камень в кошеле? Тяжело дыша, он смотрел в туман. Казалось, Бог сам приглашает его к убийству, говоря: «Я послал вам этот туман, чтобы показать, что я не смотрю».
С внезапной решимостью, словно бросившись в ледяной бассейн, он надел камень, дабы не позволить себе даже думать о нем.
Наблюдая, как Гилфа срезает с куста ветки для костра, он почувствовал, что его возбуждение ослабевает. Потом, почуяв запах дыма, он подошел к лагерю. Сейчас он был промерзшим до костей человеком, и лошади не выказали тревоги при его приближении. Но все же каждый раз, когда Луис возвращал камень на шею, у него появлялось ощущение, будто он оставляет позади кусочек человека на поживу волку.
— Я никогда не встречал такого, как ты, — сказал Гилфа.
— А я никогда не встречал такого, как ты, — ответил Луис. — Честного норвежца, который способен признать, что боится, как и все люди.
— Я сказал это, только чтобы вызвать жалость.
Луис промолчал. Он знал, как отреагировали бы на эти слова варяжские стражники императора в Константинополе. Лучше двадцать раз смерть, чем жалость врага.
Раньше, при первом знакомстве с ними, он счел бы их идиотами, но теперь жизнь казалась такой мимолетной, такой ускользающей, что пытаться отложить смерть еще на десять-двадцать лет мог только тот, кто ничего в ней не понимает. Годы, словно армия завоевателей, вторгались в жизнь и сметали все на своем пути. Смерть в какой-то миг мало чем отличалась от смерти в любой другой жизни. Если только вы не выжили. Если вы не обнаружили, что завоеватели забрали у вас все и оставили вас одиноко стоять посреди праха любви.
Гилфа его раздражал. Мальчишка сидел, восхищенно перебирая монеты, отобранные у норманнов. Луис его не осуждал. Ему было неведомо, что такое настоящая бедность, потому что его родители были состоятельными людьми, а сам он попал в монастырь еще мальчиком. А этот паренек, без сомнения, был воспитан на сказках о богатстве, но никогда не думал, что увидит его собственными глазами.