Когда он добрался до дома, родители уже обзвонили все больницы — было уж далеко за полночь. Увидев сына — мертвенно-бледного, с разорванной и окровавленной щекой, Ольга только охнула и без сил опустилась в кресло. Отец молча обнял её и кивнул сыну:
— Ступай в ванную, завтра поговорим!
Они не стали его ни о чем расспрашивать — счастливые уже тем, что сын жив! Однако, разговор предстоял, — и разговор нелегкий, — об этом без слов говорило нахмуренное лицо отца и измученный вид матери.
Никита был рад, что его не стали пытать расспросами, нотациями и укорами — у него на это просто не хватило бы сил. Он понимал, что не имел права так волновать родителей и прежде не позволял себе этого — всегда предупреждал, где находится и звонил, что задерживается. И никогда не являлся домой позже десяти — об этом был уговор, который не подлежал обсуждению…
— Бедная мама, — выдохнул Кит, разглядывая себя в зеркало в ванной он и сам себя не узнавал!
Темные круги под глазами, иссиня-бледная кожа, вся щека разодрана, на лице запеклась кровь… Распухшие красные пальцы, а ноги… ох, хорошо, что мама не видит! — они совершенно одеревенели, а пальцы на ногах побелели и почти ничего не чувствовали. Он принялся растирать их — нужно же что-то делать, — похоже, он отморозил пальцы… И с трудом сдержал крик, когда ноги начало колоть миллионами острых игл.
Отец постучал и вошел. И, увидев, что у сына с пальцами на ногах, только крякнул и покачал головой.
— Ну, ты даешь! Выдрал бы, да ведь спасать нужно.
Санчо принес в ванную бутылку водки, растер сыну ступни. У того от боли слезы выступили на глазах.
— Пап… я не хотел. Так получилось!
— Не надо ля-ля! Все разговоры завтра. Марш в постель!
Да, с отцом, когда он был в гневе, разговор короткий. Никита хотел подойти к матери, но отец не дал.
— Я кому сказал? Не трогай мать! У неё с сердцем плохо…
Да, похоже жизнь в их новой квартире не слишком-то ладилась. И родители были расстроены ещё и из-за этого — все у них пошло как-то вкривь и вкось…
«Ну ничего… — подумал Никита, ложась. — Я все исправлю… вот только Ева… моя Евгения…»
И больше не было ничего — только тяжкое забытье.
Проснулся он поздно — в половине одиннадцатого. На кухне слышался шум воды — видно, мама мыла посуду.
Никита, едва-едва поворачиваясь, кое-как поднялся, оделся… Все тело ныло, точно его вчера долго били или заставляли разгружать вагоны на овощной базе. Ступни горели огнем, щека саднила… Но это все ничего, — как говорится, до свадьбы заживет! Хуже всего было сознание вины перед родителями. И страх неизвестности: что будет с Женей?