— Сначала огонь по тем, кто ближе к оружию, — говорю я ребятам.
Думал, гитлеровцы схватятся за свои «шмайсеры». Куда там! Поднялась паника — падают, катятся с горы, бегут в кукурузу. Один с перепугу руки поднимает. Мы по нему не бьем. Лишь два-три солдата кидаются к автоматам и открывают стрельбу.
Я велю Володе и Вилену отползать, а когда они меня прикрывают огнем, перебегаю к ним. Фашисты приходят в себя. Затукали минометы. Нельзя ложиться, нужно броском выходить из зоны обстрела. Рвусь через кукурузу. По спине молотят комья земли от взрывов.
Сквозь грохот слышу вскрик, так стонут от нестерпимой боли. Забыв о страхе, кидаюсь на выручку. Володя опрокинут на бок, гимнастерка изорвана и быстро темнеет. Рву зубами индивидуальный пакет, задираю гимнастерку и перевязываю ему грудь. Бинт сразу набухает. Взваливаю стонущего Володю на спину и шагаю, не обращая внимания на обстрел. Нас находит Вилен, и вдвоем, сплетя руки, мы делаем сиденье, несем товарища. Нет силы, которая бы помешала нам. Если бы я не приказал стрелять, Володю, возможно, не ранило бы. Но это означало б что-то вроде перемирия с врагом: нас не трогай, мы не тронем…
К своим приносим Володю уже мертвым…
Появляются немецкие самолеты. Основная их масса идет на Орджоникидзе, два звена отваливают, устремляются на наши окопы. Навстречу им, захлебываясь от торопливости, татакают скорострельные зениточки.
Я не знал, что можно так радоваться, когда подбит враг. Восторженный крик несется по окопам: «юнкерс» с натруженым воем, волоча шлейф дыма, несется к горам и, не долетев, взрывается в воздухе.
Как мы ненавидим пиратские самолеты, меченные крестами и свастикой! И как преданно любим свои, с родными красными звездами. Два Ю-88 с кровавого цвета неубирающимися шасси — «лаптежники» — с мстительным воем опрокидываются через крыло. Из них вываливаются бомбы, несутся на наши окопы. От близких взрывов качается окоп. Не могу глядеть в небо, сижу, зажав коленями винтовку, нахлобучив на голову каску.
Кто-то толкает меня. Оглядываюсь — политрук. Стоит, пригнувшись, в мелком ходе сообщения и кричит. Невероятно, но на бледном лице улыбка.
— В каком году было крещение Руси? — разбираю я. — А битва на Чудском озере? Не забыл? — и хлопает меня по спине: — Держись, замполит! На нас железа фашисты не напасли. На нас рота смотрит.
Он подбегает к Корейцу, вытаскивает из-под него пулемет, показывает вверх. Выглядываю, и в этот миг на окоп падает тень от низко пронесшегося самолета. Успеваю разглядеть своими близорукими глазами не только кресты, но и заклепки на широких дюралевых крыльях. В хвост неуверенно выходящему из пике «юнкерсу» длинно строчит из «дегтярева» Коренец. Пулеметные сошки уперты в плечи находчивого, бесстрашного ротного. Он держит сошки, будто ножонки ребенка, сидящего у него на спине, и, изогнув шею, следит: попал или нет?