Учитель ничего не отвечал. Заметив, как краска приливала к лицу дяди Бена и снова отливала, он с серьезным лицом склонился над своими книгами. Это обстоятельство как будто успокоило его собеседника, и тот все еще отвернув лицо и глядя в окно, продолжал:
— Если бы у вас были те книги… которых у вас нет… Я думал было попросить вас кое о чем. Мне пришло в голову… так оказать, обновить свои знания. Опять пройти старые книги… так… знаете, для препровождения времени. Думал, после окончания ваших школьных занятий, заглянуть, эдак, знаете, к вам и кое-что повторить? Вы считайте меня сверхштатным учеником… и я буду платить особо… но это, знаете, останется между нами… только для времяпровождения, знаете…
В то время как учитель, улыбаясь, поднимал голову, он вдруг опять отвернулся к окну.
— Сорока, знаете, очень смелая птица, и залетает в самую школу. Я думаю, им кажется, что тут прохладнее…
— Но если вы серьезно хотите учиться, дядя Бен, то не все ли равно, по каким книгам… правила те же самые, как вам известно, — поощрил его учитель.
Лицо дяди Бена, повеселевшее было, вдруг омрачилось. Он взял книгу из рук учителя, стараясь не встретиться с ним глазами, повертел ее в руках и положил обратно так осторожно, точно она была стеклянная, и он боялся разбить ее.
— Разумеется, — пробормотал он с притворной развязностью, — разумеется. Правила одни и те же.
Тем не менее он совсем задыхался, и крупные капли пота выступили на его гладком большом лбу.
— Что касается письма, — продолжал учитель еще дружелюбнее, заметив эти признаки смущения, — то, как вам известно, всякая пропись годится.
Он беспечно подал свое перо дяде Бену. Большая рука застенчиво взялась за перо, но при этом ухватилась за него так робко и так неуклюже, что видно было сразу, что совсем не привыкла держать его, и учитель должен был отойти к окну и тоже поглядеть на птиц.
— Ужасно смелые — эти сороки, — сказал опять дядя Бен, кладя перо обратно около книг и глядя на свои пальцы с таким видом, как будто они совершили операцию необычайной трудности и деликатности. — Они ничего-таки не боятся, не правда ли?
Наступило вновь молчание. Учитель вдруг отвернулся от окна.
— Знаете, что я вам скажу, дядя Бен, — проговорил он с решимостью и очень серьезно, — бросьте вы Добелля, и Парсинга, и Джонса, и старинные гусиные перья, к которым, я вижу, вы привыкли и начните сначала, точно вы никогда ничему не учились. Забудьте их, говорю вам. Конечно, это трудно сделать, — и он отвернулся от окна, — но вы должны так поступить.
Он должен был снова отвернуться к окну: радость, преобразившая лицо дяди Бена, когда он это говорил, вызвала слезы на его собственных глазах. Смиренный ревнитель знания торопливо ответил, что он постарается.