Шелихов ждал. В груди щемило. Велика была нужда. Как рукавица наизнанку вывернись, но деньги вынь да положь. А парок из самовара рвался, и купец за текучим маревом вроде бы колыхался, то удаляясь, то приближаясь или вовсе закрываясь туманцем. Понять, о чем думает хозяин, было никак нельзя. «Ишь ты, — решил Шелихов, — самовар с секретом, знать».
Иван Андреевич оборотился радостным лицом к гостю:
— Лихой, лихой соловушка… А поет как, подлец! Заслушаешься. Ты утречком приходи. Он на восходе солнца больше играет. В пять колен высвистывает. За него уже и деньги предлагали. — Подмигнул. — Ну, да этих денег тебе, наверное, маловато будет… А так я отдал бы, отдал соловья, хотя и певун…
Обстоятельно, на растопыренных пальцах поднял блюдце, подул на горячий чаек.
Разговор гнулся в разные стороны, как лозина на ветру.
— Иван Андреевич, — вновь начал Шелихов, думая уже, что, знать, не случайно на крыльце запнулся. Настойчив стал. Раньше за ним напора такого не замечалось. Это после Питербурха озлился, шел напролом, — Выручай, — сказал Шелихов, — выручай.
«Уломать, непременно уломать надо купца, — подумалось Григорию Ивановичу, — на месяц, два всего–то и нужны деньги. Там как–нибудь обернемся».
Лебедев улыбку согнал с лица, сухими губами отвердел. Тоже не хотел валять дурака. Полоснул гостя взглядом.
— Красно говоришь, Гриша, — сказал, — а складу нет. Нет, — качнул головой. — Это тебе прыгать надо, а я свое отпрыгал. Не взыщи. Мне на верное дело только и можно идти, а так: чет, нечет — не по годкам игра. Не по годкам… Не дам денег, но советом помогу.
Вот так — не получился разговор.
Григорий Иванович сомневаться сомневался, но все же верил в Лебедева. Иван Андреевич в делах был дерзкий, с жесткой хваткой. Оборотист.
— Да ты, Иван Андреевич, в рубашке родился, — сказал еще более напористо, — дашь деньги — и за тобой другие пойдут.
Лебедев покашлял в кулак и в другой раз посвистал соловью. Сказал, глядя в упор на гостя:
— Это только говорят, Гришенька, что человек в рубашке родится. Нет. На свет все голенькие производятся. И уж от человека зависит — оставаться ему голеньким всю жизнь или рубашку он на плечи обретет. Так–то.
Помолчали. И каждый, глаз не поднимая, думал о своем.
«Щелкнул меня по носу старик, — встало в мыслях у Шелихова, — да оно бы черт с ним. Дело, дело горит».
Лебедев, ероша бороду, соображал иное: «Ну, что скажешь, Гриша? Припекло тебя, вижу, припекло… Давай выкладывай, послушаем дальше».
Григорий Иванович, охолаживая себя, желваки катнул на скулах.
За окном — бом, бом, бом — поплыл колокольный звон. И тут же, вторя первому колоколу, ударило дальше — бом, бом, бом… И в третьем месте заговорило — бом, бом, бом… Церквями Охотск был богат. Звонили к вечерне.