— Пойди, пойди, мил человек, — ответил Баранов, не поднимая головы.
Ватажник вышел.
«Так что ж написать–то, — подумал Александр Андреевич, — всего не скажешь…» Перед мысленным взором поднялась волна, что развалила галиот «Три Святителя», увиделся Потап Зайков с прилипшими к потному лбу седыми космами, черные комья земли подле его могилы, обметанный коростой рот Евстрата Ивановича, изломанного медведем, кровавые тряпки на голове управителя… Нет, всего написать было нельзя.
Вошел ватажник. В руках кружка с дымящимся кипятком.
Александр Андреевич жадно обхватил ее пальцами, подержал перед грудью, хлебнул глоток. В голове вроде посветлело. Он отсунул кружку, взялся за перо.
«Нужда, — написал Баранов, — великая нужда в людях, знающих ремесла. Без них невмочь новые земли строить. Паче другого нужда в разном инструменте для дерева и камня, такоже в оружие, парусном полотне, якорях, железе в деле и не в деле…»
Нарочный смотрел, как перо, скрипя и разбрызгивая тушь, ползло по бумаге. Фитилек фонаря, пригасая и кренясь, бился за дырчатой жестяной стенкой.
«Что касаемо капитана Бочарова, — писал Александр Андреевич, — то отправил его для описи берегов полуострова Аляска. Где сейчас оный, не ведаю и опасения на его счет имею, так как пора бы и на Кадьяке объявиться».
В конце письма Баранов настоятельно повторял: «Особливо кузнецы, люди, знающие корабельное дело, плотники да каменщики нужны».
О себе, о тяжкой усталости не отписал и слова.
Нарочный сунул письмо за пазуху и не мешкая застучал сапогами по ступенькам. Баранов помедлил немного у стола и следом вылез из землянки.
Остановился у входа.
По берегу горели костры. Вздымавшиеся к небу огни высвечивали то мужика, подбрасывающего сучья, то угол строящейся избы или сложенные в штабель бревна. И весь берег в текучих огнях, казалось, шевелится, дыбится, дышит под проступившими на небе звездами.
Растревоженный письмом и воспоминаниями о трудном походе к Кадьяку, Баранов подумал с затеплившейся в груди гордостью: «Какую громаду подняли все же. Костры горят, люди вокруг. Избы громоздятся. И крепостца будет. Да еще и какая! Нет, хорошо, ей–ей хорошо!»
Вечное это в человеке: радость от сотворенного своими руками. От веку горела она в нем и гореть будет до скончания времен. Тяжким трудом творит человек лучшее, что есть на земле, кровавые мозоли набивает, с потерями и горестями поднимается со ступени на ступень к задуманному, но радость свершенного выше кровавых мозолей, изнурительных тяжестей, горечи утрат.
* * *
Дивно, но и страшно было вокруг. Лес — без топора не пройти. Дыбом громоздились корневища выдранных пургами, бурями поваленных деревьев: Глянешь и перекрестишься — мужик какой лесной стоит или зверь необыкновенный. Вокруг заросли кустарника да валуны с избу. Все замшело, затянуло лишайниками, мхом, завалило гнилыми неохватными стволами. И аукает, хохочет, плачет над лесом леший.