В открытом очаге упало полено, взметнулись искры, отсветы огня пробежали по лицам. Пламя лизало завивающуюся бересту, окручивало жаром.
В этот раз ничего не было решено.
Весь день Баранов провел на стройке. И хотя дел было много — только успевай, — а мысли возвращались и возвращались к утреннему разговору. Вспоминал он свои деньги купецкие. В голову шли ссоры на ярмарках, подложные бумаги, обман, обсчет при передаче товаров. Виделись яростные глаза приказчиков, завистливые взгляды компаньонов, жадные руки. Вспомнил свое разорение — случай–то недавний, подумал: «Да, от купцов чего хочешь ждать можно». Но и возразил: «Но такое?.. По людям стрельбу открыть?»
В средине дня, не выдержав, управитель подошел к Бочарову.
Капитан с мужиками — собрали из ватаги всех, кто по корабельному делу соображал, — строил байдару и малые карбасы. О больших судах пока только мечтали.
Управитель отозвал Бочарова в сторону.
— Ты утром отмолчался, — заглянул в глаза, — а что думаешь–то?
Бочаров присел на подвернувшееся бревно, снизу вверх глянул на управителя и ответил просто:
— Я все больше на море, Александр Андреевич, но думаю — Кильсей прав. Без лебедевского слова не обошлось.
Баранов присел рядом, повернулся лицом к капитану.
— Что же делать?
— Без лежбищ алеутских нам, Александр Андреевич, не обойтись, — сказал Бочаров. — Меха там. И нам след большую ватагу на Алеуты послать. Тогда уж они не попрут. Побоятся. Иного не вижу.
Баранов долго–долго смотрел на Бочарова, сосредоточенно чертившего на земле прутиком, сказал:
— Ну вот тебя и пошлем. А?
Бочаров, бросив прутик, засмеялся:
— Что ж ты меня, Александр Андреевич, не жалеешь? Как дырка — так туда и ткнешь.
— А кого иного пошлю? Портянку? Так у него голова разбита. Отлежаться надо. Да и видишь — не совладал он с лебедевцами. А ты, знаю, совладаешь. — Взмахнул рукой: — Совладаешь, точно.
Ввечеру в доме управителя вновь собрались те же, что и поутру. Не было только Тимофея. Он слег.
Баранов начал с того, что направить следует на Алеуты Бочарова с большой ватагой. Заговорили было, что неплохо с ватажниками и коняг послать, но Баранов, подумав, возразил.
— Нет, — сказал, — коняг в это не будем путать. Сами разберемся.
На том и порешили.
Через три дня (надо было спешить, на Алеутах оставались охотники из ватажки Тимофея) Бочаров на пятнадцати байдарах вышел из Чиннакского залива.
* * *
— Нет, нет, — сказала Наталья Алексеевна Шелихову, — одного в Иркутск я тебя не пущу.
Великое это дело для мужика, когда жене не только его успех, но и боль по плечу.
Наталья Алексеевна вышла на крыльцо туго–натуго повязанная пуховым платком, что и греет не хуже печи, и красит бабу, как весна березку. Конюх — на что грубый был мужик, облом обломом — а взгляд задержал на хозяйке, засмотрелся. Да оно и любой засмотрелся бы: высока, стройна, свежа была Наталья Алесеевна. И необыкновенно цвели на ее лице глаза. Не лукавили они, не было в них той стыдной жадности, что, как мед пчелу, притягивает мужиков, а были они покойны, глубоки, и при всем том ликовало в них извечное, природой данное женское счастье — любить. Ан не кричали они, не манили, а несли в себе прекрасное это чувство так естественно, просто, как несет сверкающую, тяжелую каплю росы таежный цветок разгорающимся утром.