После приветов и пожеланий здоровья, Шелихов перечислял посылаемые с галиотом товары и особо подчеркивал, что посылает «классические исторические, математические, моральные, экономические книги» и просит «пустить их в работу». Относительно строительства напоминал он Баранову, что «селения заводить следует сколько можно вкусом и выгодами в строении, дабы сеи селения за город в самом начале ответствовать могли, а не за деревню». Просил строить широкие улицы, большие площади, где со временем «должны были бы воздвигнуты обелиски в честь русских патриотов». «А для входа или выезда, — писал он далее, — след сделать большие крепкие ворота, кои наименовать по приличеству «Русские ворота», «Чугацкие», «Кейнайские» и оные, ежели нужно будет, держать закрытыми, а впускать в них людей или выпускать с докладу вашего. На редутах вкруг города, для бережения новоземельского народа, поставить хотя до двадцати пушек так, чтобы оные во все стороны действовать могли».
Управитель, еще раз перечитав строчку «для бережения новоземельского народа», сложил листы и встал из–за стола. Прошел через комнату, вышел на крыльцо и присел на влажную от опустившегося тумана ступеньку. «Тревожится о нас Григорий Иванович, — подумал благодарно, — вот как пишет: «для бережения».
Баранов прислушался к голосам крепостцы. Он не раз выходил так вот на крыльцо и, сидя на ступеньке, слушал ночную темноту.
Это говорят только, что ночь тиха, — нет, в ней много голосов. И в безветрие, под вызвездившимся небом, наполнена она звуками. В редкие минуты отдыха Баранов, обретя душевный покой, о многом размышлял, и многое ему говорили ночные шорохи, шелесты, шепоты. Сквозь темноту проглядывали свежеобтесанные бревна недавно поставленных изб, и за белизной плах и бревен угадывался для чуткого уха звон топоров, людские голоса, хеканье и выдохи мужиков, рассекающих живую ткань дерева, как ежели бы плахи и бревна в сутолоке и неразберихе таили в себе звуки, но с наступлением ночи, в безмолвии, выплескивали тайну. Не молчала и дорога, текущая меж изб к стенам крепостцы. Нет–нет, в летучем лунном свете та или иная грань на изломе выстилавшего дорогу галечника взблескивала кошачьим глазом, и за неверным взблеском слышался топот множества ног, глухие удары трамбовок, утолачивающих неподатливый камень. Но еще явственнее, различимее угадывались управителем за темневшими скатами крыш людские голоса. Люди говорили со сна, бормотали, вскрикивали, словно рассказывая о пережитом за день. И каждый рассказ отличался от другого. Порой он был труден и даже болезнен, так же как до боли был труден день. В иное время — покоен, уверен, с нотами удовлетворения, как покоен, уверен и успешно завершен был дневной труд. Сегодня в ночном рассказе угадывалась радость. Торжествующие аккорды пели над крышами. В каждом доме был вновь приезжий, и Александр Андреевич угадывал его голос, жадно ловимый новоземельцами.