— Можно, — ударил голосом, — и по–лебедевски, конечно. Что там? Можно! Даже и способнее. — Чуть не захлебнулся от слов. — Зверя взял, шкуры ободрал, на торгах сбыл, денежки в мошну, плюх на нее задом — и сиди. Вот, — пнул носком валенка в сундук, стоящий у стены, — весь капитал в такой сундучище.
— Ты тише, тише, Гриша, — подсох лицом Иван Ларионович, — это еще дедовский.
— Вот то–то, — резко оборотился к нему Шелихов, — что дедовский. А нам по–дедовски нельзя, — помял горло рукой, — время не то. Да и по–другому мы за дело взялись. Деды–то в подвалах ковырялись, в лабазах, а мы за окоем заглядываем. Эх, — махнул рукой, — мошну набить — какое счастье?!
— Запас карман не тянет, — осадил Голиков, — так народ говорит, а он не глуп.
— Не всякая присказка в строку. Капитал нужен,
Иван Ларионович, — зло сощурил глаз Шелихов, — чтобы вперед идти. А так — зачем он? Лебедева наши беды не жгут. А мы как размахнулись? Ну, а коль размахнулся — бей. И так ведь люди говорят.
Иван Ларионович лоб в ладонь упер, замолчал.
Свеча потрескивала, коптила, черный язычок завивался к потолку.
Шелихов метался по комнате. Кипело в нем, но он сдержал себя, остановился, сел напротив Ивана Ларионовича. И тихо, но глубоким голосом, что шел от души, сказал:
— Иван Ларионович, вспомни — людей–то сколько за собой ведем. И они нам верят. А там, на новых землях, не сладко. Ох как не сладко!
И, положив тяжелые руки на стол, в упор взглянул на Ивана Ларионовича.
— Ну, перед миром–то как быть? — спросил. — А? Что скажешь? Перед миром?
Голиков, все еще упираясь лбом в ладонь поставленной локтем на стол руки, молчал. Шелихов осторожно тронул его за плечо.
— Иван Ларионович, — позвал, — Иван Ларионович, а дела–то нашего тебе не жаль? Не семечками торгуем, но державы границы раздвигаем. В Охотске на мачты ты лазил. Ветерок–то, ветерок соленый в лицо. Забыл?
Голиков, отодрав наконец лоб от ладони, болезненно покрутил шеей.
— Хм, хм, — крякнул. — Не береди душу, — сказал, — Гриша. Не береди. — Голос у него обмяк.
— То–то, — просияв круглыми глазами, обрадовался Григорий Иванович. — А ты: «Мне что оставляешь за труды? Я приказчикам больше плачу». Наше дело неоплатно. На новых землях пирогами не кормят. Это я понял. Ума достало. Но коли загорелся в тебе огонек к далям, скажу прямо: благодари бога и взамен ничего не проси. А коли нет огонька — отойди в сторону, сердце не труди.
Голиков взглянул на него и вздохнул:
— Да уж, — сказал, — да, горяч ты, ох горяч.
* * *
То, что на новых землях пирогами не кормили, Григорий Иванович верно сказал.