— Мысль у меня есть, — сказал Шелихов, — для новоземельцев книг поболее закупить по навигации, арифметике, истории.
— Так, так, — провякал Иван Ларионович, обминая ладошкой лоб, и неестественно, как рак на свет, выпучил глаза.
Шелихов в другой раз глянул на него:
— В Москву срочно надо послать человека скобяного товару закупить, да поболее.
И новую строчку вписал в испугавший Ивана Ларионовича лист, не замечая, что настроение у компаньона переменилось и он уже валеночком в пол не стучит, но, напротив, нахохлился и глазами царапает, что филин из дупла. У Ивана Ларионовича на щеках выступили темные пятна, поползли к шее. Рука на лбу затрепетала. Покряхтывая, он вспомнил вдруг, как сидел в этой же самой комнате после возвращения судейского крючка из Москвы и размышлял о том, что приедет Гришка — и полетят счастливо вырученные на торгах белые голуби. «Пташками» тогда еще он их назвал, и горечь, что в тот вечер обожгла, вновь к горлу подступила.
— Так, так, — проскрипел, — но арифметика–то, навигация к чему?
— Как к чему? — удивился Шелихов, откинувшись на спинку жалобно запевшего под ним стула. — Знающих людей у нас великая нехватка на новых землях. Так мы тамошних мальцов учить будем. Народ они смышленый, бойкий. Сам видел, знаю. И коли выучим, станут они компании немалой подмогой. Это я обмозговал. Шесть человек тамошних ребятишек с собой привез и в Охотскую навигаторскую школу хочу определить. Посмотришь, какие из них мореходы выучатся!
— Так… так, — протянул Иван Ларионович, — обмозговал, говоришь? — Ладошка все мяла и мяла морщины. — Подмогой, значится, — и не выдержал, сказал: — Гриша, охолонь, — и уже тверже добавил: — Да наше ли то дело?
— Наше, — с уверенностью ответил Шелихов, — чье же еще?
Взглянул на Голикова и тут только увидел перемену в лице компаньона. Разом все понял. И обида его ударила. Так обрадовался разговору. Разлетелся в мечтах. И вот те на… Укорот на него накинули. Стой, конь ретивый! Сдавай назад! Этого он никак не ожидал. Лучше бы обухом в лоб двинули. Дыхание даже перехватило у Шелихова. Так негаданна была перемена в Голикове. И словно сорвалась в Григории Ивановиче пружина. Вскочил со стула. Метнулся по комнате. Пламя свечи взбросилось, как от ветра. Весь, до конца, был там, на Кадьяке. Море в ушах гудело. Паруса над головой плескали. И вдруг увидел: тесная комната, лампада в углу, счеты на краю стола. Костяшки счетов белели, как укор разлетевшейся мечте. «Сколько там на них набросано, — ударило в голову, — на новоземельные дела? Даль голубая, море, люди, что жизни не щадят, — костяшки на счетах?»