* * *
Буря, что коняжский хасхак предсказал Евстрату Ивановичу, тогда же пролетела над Кадьяком. И прав был хасхак: буря жестокая. И хотя ждали ее, но ветер, как всегда в этих местах, ударил неожиданно из грозной бездонности неба, и с такой силой, какой давно не помнили. Море закипело, закрылось пенной волной. С прибрежной полосы сорвало песок, гальку, закрутило, швырнуло на крепостцу. Завыл, завихрился злой, ни на что не похожий северный ветер.
Двое суток свирепствовала буря и улеглась так же внезапно, как и началась. Пронесло тучи, стих ветер, ослабли волны. Поверить было трудно, что вовсе малое время назад крутил под островом ведьмин котел.
Птиц много побило в бурю. И чаек, и гаги, и ары. А известно, как морская птица к непогоди привычна. На волне она что пробка — качает ее, качает, но чтобы захлестнуло — никогда. Ан вот и ее достало. На прибойной полосе, растерзанные волнами, лежали тысячи и тысячи птиц. Галька была белой от пера.
Крепостца, однако, выстояла. Конечно, не без ущерба, но обошлось малой бедой. Воротную башню попортило, зашибив тихого мужика Феодосия, крыши на избах поломало, но по пустякам. Феодосий через неделю поднялся на ноги, а крыши мужики залатали.
Столбы на море, о которых хасхак говорил, правда, видели. Страсть. Черные, вздыбившиеся от воды и до неба. Столбы шатались, кренясь, у входа в бухту в дымном, мерцающем водном мареве. Боязно было и смотреть: вот–вот двинут на остров, но столбы прошли стороной. И в этом бог крепостцу оборонил.
Ныне море стало. Над островом смолк ни днем, ни ночью не затихавший грозный, рокочущий шум прибоя.
В первое время, как лед сковал воды, люди даже просыпались по ночам от тишины. Непривычно было очень, и тревога бередила сердца. Вот ведь как странно человек устроен: ревет прибой — плохо, тоска, тишины хочется, смолк — еще хуже. Нехорошие думы вползают в душу. Так что ему нужно–то, человеку? Перемен боится? Покоя жаждет? Так покоя нет, не было и не будет. И к тому бы привыкнуть пора.
От берега, от желтого галечника и на сколько хватало взора море улеглось в ледяном торосистом изломе. Глаз уставал смотреть на сверкающие под солнцем нагромождения мощных льдин, иные из которых вздымались и в два, и в три человеческих роста. Вершины кололи небо. Ледяной лес поднялся над морем. С провалами опасными, оврагами, перепадами, с лабиринтом тропинок меж взметнувшимися лемехами — льдинами. И, как в тайге, можно было затеряться в торосах: отойдешь на два десятка шагов, и ледяные стены загородят, спрячут от тебя дорогу. Плохо стало море. Больно сильны были ветра, измяли воду и нагородили завалов, что никакими нартами не пройти. Пойди попробуй, попрыгай со льдины на льдину. Через версту вконец уходишься и собак замучаешь. А идти надо было и через завалы, хотя бы их и черт наворочал. Новоземельцы отдыха не знали. Не путина, так охота, не охота, так поход за пушниной в коняжские, алеутские, калошские стойбища и дальше в индейские поселения на матерой земле Америки. Забот, забот и у Деларова и у всей ватаги было выше головы.