— Человек, если он действительно человек, обязан иметь долг и цель. Мой долг в настоящее время ясен: учить читать моих учеников… Не думайте, что это просто… Это мой общественный долг. А личный — постараться, чтобы мои выжили. Каждую ночь думаю — чем же я их накормлю…
— А цель?
— Цель как у всех: услышать по радио, что наши вошли в Берлин.
Вот и все — никогда больше я не слышал от него ни одной жалобы.
На вопросы о работе отвечал неохотно:
— Я, собственно говоря, ничего не преподаю. На уроках я читаю, а потом мы разговариваем о прочитанном. Если ребята молчат, читаем еще раз. Завуч сначала морщилась, а сейчас смирилась. Видимо, считает меня неисправимым. А я вижу свою задачу прежде всего в том, чтобы мальчишки и девчонки полюбили книгу. Человек с книгой в руках никогда не будет одинок.
Я слушал его и думал: «А сам-то ты одинок».
Приходя к Бурову, я садился на низкий мягкий диван против письменного стола. Семен Петрович, разговаривая вслух с самим собой, смотрел на меня так изучающе, так пристально, что становилось неловко. Мне иногда казалось, что он не всегда узнает меня, и однажды это подтвердилось. Усевшись напротив меня, он нахмурился и проговорил сердито:
— Вы извините… Что-то с памятью. Вот смотрю на вас — знаю, что вы приходили не раз, знаю, что брали читать «Евгению Гранде», а вот кто вы и как вас звать — хоть убей, не помню. Что-то делается… Может быть, недостаток фосфора?
И тут же заговаривал о другом:
— Я читал вам мой рассказ «Пробуждение»? Нет? Так послушайте… И что-нибудь скажите.
Выдвинул средний ящик стола, где ворохами лежали тетрадные листы, исписанные чернилами, а некоторые простым и цветными карандашами.
— Где-то был… Ну да черт с ним. Вот — послушайте. Другое…
И стал читать:
Одиноким месяц затуманенный
над растрепанным лиловым тополем…
У разрушенной ограды кладбища
на коленях я стою один.
Я забыл могилу матери,
и холоден
крестик черный на моей груди…
— Это стихи? — спросил я и сразу заметил, что этого спрашивать не надо было.
Буров швырнул листок обратно в ящик.
— Не похоже? А какое это имеет значение?
— Это было?
— Если мы о чем-то мыслим, — ответил он сухо, — стало быть, это уже в какой-то степени было. А если говорить конкретно… — Он поколебался: — Да, было… Все, кроме крестика. Крестик — я не знаю, откуда появился. Из общего настроения, что ли? А вот еще одно, но читать не стоит. Мне нравятся только первые строки: «Шелком шитые крылья коршуна прошуршали тихим шепотом». Дальше чепуха.
Внимательно слушая его, я размышлял с досадой: «Крылья коршуна шитые шелком» — хорошо. Но это ли нужно сейчас, когда идет война?