Магнитофон так и не был пущен в ход. Но зато по какому-то звонку сотрудник принёс солидную папку. Обращаясь к пришедшему, но явно стараясь произвести на меня впечатление объёмом собранного материала, следователь сказал:
— Вот эта та самая Елена Александровна.
Я притворно вздохнула:
— Сколько взрослых серьёзных людей занимаются моей скромной персоной.
Когда же я упорно обосновывала право поэта на собственную точку зрения и делала это при разговоре о самых злых и острых стихах, Василий Фёдорович решил разыграть приступ благородного негодования. Вскочив со стула, он закричал:
— Что Вы говорите, голубушка! Я не могу слушать такие речи о таких стихах!
Чтобы не поддаться на провокацию, я спросила первое, что пришло в голову:
— А почему голубушка?
— Нет, но это возмутительно. Я коммунист. А Вы оправдываете такую антисоветчину!
— Нет, но почему всё же голубушка?
— Извините, Елена Александровна.
Василий Фёдорович сел и, поняв, что не удалось, спокойно продолжал допрос.
Он даже в столовую ГБ повёл меня, хотя, очевидно, это не положено — уж больно удивлённо рассматривали меня все присутствующие. Да, видно, оплошал Василий Фёдорович.
Проводя по коридору, он показал мне доску, на которой были выбиты имена погибших гэбистов:
— Посмотрите. Среди них многие погибли в тридцать седьмом.
— Что ж, участь их тоже достойна сожаления, — сказала я, не повернув головы, и заметила такой ненавидящий взгляд этого, казалось бы, добродушного мужичка.
Самое худшее было то, что шли часы допроса, а Василий Фёдорович всё не вел протокол. Что-то записывал на клочках бумажки, помечал в каких-то углах. Я попыталась поспорить:
— Василий Фёдорович, вы напрасно это делаете, я журналист, я не подпишу протокол, если он будет написан не моими словами.
— Не волнуйтесь, Елена Александровна, это черновик, мы с Вами всё согласуем.
К концу восьмого часа он, наконец, начал писать. И у меня было время подумать о том, что может случиться со мной. Лагеря я тогда совсем не боялась — наверное, по неведению или потому, что мне казалось — там я ближе к Толе. Пытки? Страшно. Не знаю, смогла ли бы выдержать? Но поскольку этого никто о себе не знает — решила на эту тему не думать. А вот что представлялось мне тогда ужасным — дурдом. Постоянное присутствие больных людей, издевательство санитаров, «лечение»… Наверное, сломалась бы, не выдержала. Так что надо сделать всё, чтобы этого не допустить. Какой угодно лагерь, только не дурдом.
Позже, читая книгу генерала Григоренко, я ещё раз поразилась собственной наивности — как будто от тебя здесь хоть что-то зависит. И потому с особым уважением всегда отношусь к тем, кто достойно смог выдержать пытку сумасшедшим домом.