, направляясь из Москвы, я встретила его также возвращающимся из Грузии.
Я этого никак не ожидала, и эта непредвиденная встреча заставила затрепетать мое сердце от радости. Я заключаю из этого, что мое пребывание в столице будет более приятным, чем прошедшей зимой… Ах! тогда я испытала столь глубокие горести! До сего времени жизнь моя была столь бурной! Когда же возвратится ко мне покой? О, боже, сжалься и ответь на этот вопрос!
10 октября.
Я живу в городе, как я жила бы в деревне. Я не выезжаю никуда, я не вижу никого, я не слышу никаких разговоров, даже текущие новости дня не достигают моих ушей. И таково и было мое желание. Я непременно хотела, чтобы мой первый визит был на могилу моего несчастного отца. Это теперь мой единственный долг. — Увы! я не [сумела в свое время] выполнить [его] перед [моими] несчастливыми родителями!
В. П. Желиховская
М. Ю. Лермонтов и Е. А. Сушкова в письмах Е. А. Ган[184]
Прожив несколько месяцев в Петербурге, часто бывая у своих многочисленных родственников, мать моя ближе всего сошлась с двоюродной сестрою, Кат. Ал. Сушковой.
Во многих ее письмах есть похвалы ей, сожаления о печальной судьбе этой умной, красивой, по тогдашнему уже не молодой девушки, жизнь которой была разбита неудачною привязанностью к Лермонтову, — человеку, который ею потешался и не затруднился, поиграв, ради особых целей, ее чувствами, равнодушно от нее отвернуться. Впоследствии, много лет спустя, Катерина Александровна Хвостова совершенно иначе говорила об отношениях к ней этого человека, в своих печатных воспоминаниях, в которых, вообще, большую роль играет фантазия…
Коли она фантазировала и в тех записках или, вернее, в том дневнике, который давала читать моей матери в 1836 году, пусть сама примет и ответственность за нарекания на человека, прославленного гениальным талантом, имя которого никогда не умрет в России.
Сначала Катя Сушкова показалась матери моей суетной и слишком светски-пустой девушкой; быть может, мнение это составилось вследствие того, что тетушки ее, из которых одна еще очень молодилась, сами чрезвычайно любили свет и жили открыто. У них была вечная сутолока beau mond’a, из которых многие были в родстве; другие, состоя в свойстве с Сушковыми, Беклешовыми и пр, даже не через Долгоруких, а с других сторон, все-таки настаивали на том, что они и с матерью моей свои, и чрезвычайно заискивали и ласкали ее. В этом хаосе родственных объятий она сначала не могла разобраться, но потом обошлась и повинилась в том, что ошиблась, считая кузину пустой и ветренной девушкой. Та прежде всего уверила ее, что очень несчастна; что отнюдь не по влечению ведет такую суетную жизнь, а из угождения теткам, да отчасти для того, чтоб никто не мог даже подозревать об ее несчастии… Узнав