Князь уехал, не простясь, — она о нем и не тужила.
После его отъезда, всю остальную часть зимы Лермонтов был так же страстен. Весна призвала его в лагерь, ее — в деревню. К осени они сошлись: она все та же! Он с холодным поклоном вежливости, она глядела со слезами ему в глаза. Он спрашивал ее о здоровье, бывал у них довольно часто, но о прежнем — ни слова… Она терялась в догадках. Мучилась, плакала и решилась спросить о причине его поведения.
Это было на бале. Он отвечал с порывом прежней страсти, что есть причина, по которой он должен молчать, но… может ли измениться?!.
Она вновь счастлива, но с первым балом он не глядит на нее, берет слово танцовать с ним мазурку, и в начале танца приглашает незнакомую, сидящую подле нее. Не могу описать как играл он ею, то говоря о любви, то притворяясь холодно ничему не верующим. — Наконец, когда она потребовала от него решительного разрешения загадки, вот что Лермонтов отвечал ей:
— «Mon dieu, mademoiselle! Peut étre vous aime-je, peut étre non! Je n’en sais rien, vraiment!.. Et qui peut so ressouvenir de toutes les passions de l'hiver passé!.. Ie lombe amoureux pour tuer le temps et non la raison! — faites comme moi et vous vous (en) trouverez bien»[186].
Она вздрогнула (продолжает мать свое описание), и посреди тысячи особ слезы ручьем полились из глаз ее, он захохотал…
Месяц не выезжала она, все дяди и тетки вооружились против нее, она выходила только в церковь, которая против их дома, но и там столько плакала, что священник несколько раз подходил спрашивать ее о причине.
В это время тетка ее получает анонимное письмо, образец искусства, будто бы от неизвестного, где Лермонтов описан самыми черными красками, где говорят, что он обольстил одну несчастную, что Катю ожидает та же участь, «car il possède l’art diabolique de se rendre prestigieux, car il est un démon, dont la sphère est le mal! Le mal sans intèret personnel, le mal — pour le mal même!..»[187].
Катя узнала в этом письме почерк самого Лермонтова!.. Она смолчала. Но какова была сила любви ее к человеку, так жестоко ею потешавшемуся, можно судить потому, что, когда родные ее отказали ему от дома, а ее принудили выезжать, при первой же встрече с ним в свете она не сумела от него отвернуться. Он подошел к ней.
— «Dieu, que vous étes changée! Quel peut être le mal, qui a effacé vos belles couleurs»[188].
Он глядел на нее с участием. Искра жизни закралась в ее душу.
— «Voulez-vous, — продолжал Лермонтов, — m’accorder la mazurque, j’ai à vous parler!»[189].
И она все забыла! Она предалась надежде, что, быть может, то было испытание, тяжелый сон, а отныне все пройдет…