На следующий день за завтраком и обедом события «вечерки» пересказывались почти за всеми столами. И только «герои» истории вели себя так, будто ничего не случилось. Принц, как обычно, ел молча, не поддерживая разговор короля с господином Жигондой. Фаттах, казалось, раздулся от высокомерия еще больше; прочих пассажиров он лишь изредка окидывал независимо-презрительным взглядом, а Алана не замечал вовсе. Блюда он заказывал, глядя не на официанта, а в неопределенное пространство.
Алан был несказанно этому рад: впервые за время работы он получил возможность отдохнуть от капризов. К концу обеда он даже начал надеяться, что звезда вергийской журналистики отныне оставит его в покое… Но жестоко ошибся.
Ужин поначалу также проходил вполне благополучно и уже близился к завершению, когда Фаттах вдруг в своей привычной манере скривился над стаканом сока из вергийского фрукта кармалы:
— Это что? Это, кажется, сок кармалы, который полагается подавать охлажденным? Ты что, его вскипятил? Даю тебе одну минуту!
— Да, господин Фаттах.
Алан поклонился, взял стакан и помчался на кухню. Ничуть не сомневаясь в том, что вергиец действительно засекает минуту, он сунул стакан в холодильник, включил режим мгновенной заморозки и через 40 секунд уже бежал обратно.
На бегу он думал только об одном — нужно успеть — и, конечно, не заметил, как Фаттах быстро и ловко выставил из-под стола ногу…
Алан споткнулся, и, пытаясь удержать равновесие, схватился левой рукой за край столика атонцев; стакан с соком вергийского фрукта кармалы соскользнул с подноса и опрокинулся прямо на колени Атонскому принцу…
В этот момент Алану показалось, будто внутри у него тоже кто-то разлил целый стакан — только не холодного сока, а самого крутого кипятка. Кровь прилила ко всем органам сразу, и руки, ноги, голова стали горячими, тяжелыми и влажными. Перед глазами возникла серая туманная взвесь, сквозь которую он смутно различил лицо Рилонды; кажется, тот говорил что-то вроде: «Успокойтесь, ничего страшного», но смысл слов не доходил до сознания. Потом откуда-то сбоку в туман вплыла миссис Хорн, и он скорее почувствовал, чем услышал ее «убирайся». Пошатываясь, едва переставляя ватные ноги, Алан двинулся на кухню.
Он не помнил, сколько просидел в «тамбуре» между кухней и залом, не чувствуя ни времени, ни собственных мыслей — ничего. Наконец подошла миссис Хорн. С минуту она молча смотрела на него, затем произнесла только:
— Ты уволен.
От этой фразы Алана, словно током, ударило отчаянием, подбросило на ноги; вскочив, он воскликнул: