Гриня послушно открыл зеленый ящик, стоявший в углу, и оттуда высунулась всклокоченная голова Феодосия. Он долгим взглядом обвел деда и внука, поднял глаза в потолок, неожиданно хихикнул и легко, проворно выскочил на волю, притопнул ногами по щелястому полу, словно собирался пуститься в пляс.
— Эк его бесы-то разбирают, — покачал головой Матвей Петрович, — так и не сидится ему на одном месте, все норовит коленце выкинуть.
Феодосий продолжал хихикать и перебирал ногами, будто на углях топтался. Приговаривал:
— Ручки связаны, личико побито, и никуда не убежишь. Далеко-о-о повезут!
— Он чего бормочет, дед? Может, по шее дать?
— Да не трогай ты его, пусть бормочет. Не в себе человек, без разума, какой с него спрос. В деревне поглядывай — чужие люди появятся или нет. За мной через три дня приедешь.
— Боюсь я, дед…
— Ты, как баба, Гриня, заладил одно и то же — боюсь да боюсь. Езжай — кому сказал!
Гриня уехал.
Скрипнули полозья саней за стенами избушки, коротко всхрапнул конь, в печке громко стрельнуло сырое полено. Матвей Петрович прислушался к тишине, которая установилась, и поднялся со своей чурочки, на которой сидел, погрозил пальцем Феодосию:
— Не балуй!
И вышел на улицу встречать Марию.
Он всегда угадывал, когда она шла к нему, всегда чувствовал — вот уже, совсем рядом. И всегда его охватывало необъяснимое волнение и одновременно — радость. Спокойнее, легче дышалось и шагалось веселее, будто кто поддерживал заботливо под руку и всегда был готов поддержать, если оступишься. Во всех делах и заботах, да и в самой жизни, своей и деревенской, ощущал Матвей Петрович невидимое, но постоянное присутствие Марии, иногда даже казалось, что она ходит у него за спиной, подсказывает и охраняет. И вот впервые за эти годы обратилась к нему за помощью, объяснила, не таясь: черные люди стремятся подобраться к ней, задумывая черные замыслы. Он все выполнил. И Гриню с газеткой отправил в город, и в деревне приглядывал — не появятся ли чужаки; и сейчас, вот уже в последние дни, исполнял ее просьбу. А просила Мария подержать еще несколько дней Феодосия в избушке, присмотреть за ним, не давая никуда отлучаться, и, когда она просила об этом, сказала со вздохом:
— Может, и отмолю его, может, душой вновь как Андрейка станет…
Историю Феодосия, пересказанную ему Марией, правда, не в подробностях, Матвей Петрович к тому времени уже знал и сказал, не раздумывая, коротко и ясно:
— Черного кобеля не отмоешь добела.
Мария укоризненно посмотрела на него, чуть качнула головой, но промолчала. И лишь спустя некоторое время спросила: