Мотор заглох. Стало хорошо слышно, как в бору шумит ветер.
С перетяжкой возилась долго. Тятя уехал в деревню, и заводить пришлось втроем. Достали веревку, привязали к рукоятке. Нюрка, закусив губу, с растрепанными из-под платка волосами, нагнувшись, рвала снизу рукоятку вправо, наваливалась всем телом и посылала ее вниз и снова снизу, вправо, вверх. Дергали за концы веревки Маруська с Серафимой. Но только холодное побрякивание долетало из нутра мотора. Нюрка напрягалась из последних сил, рвала рукоятку. В моторе вдруг что-то хрюкнуло, она, сжимая потными ладонями железяку, рванула сильней и даже не ухватила того момента, когда рукоятка сыграла: крутнулась назад, вверх, распорола концом юбку, надутую ветром, и, завершая свой короткий стремительный круг, обожгла руку. Нюрка не слышала, как щелкнули большой и указательный пальцы, даже не сообразила, что выбило их, откинулась назад от мотора, запнулась и упала спиной на острое, колкое жнивье.
— А, холера, сколько раз говорено, не обхватывай ручку! — ругалась Серафима. — Не ори. — Сноровисто ощупала ее пальцы — нужда научила, стала заправским костоправом. — Не ори.
Но Нюрка орала и подтягивала к животу колени, когда Серафима раз за разом дернула выбитые пальцы.
— Вот теперь все. Пора уж научиться, не маленькая.
Засунув руки в прореху разодранной юбки, Нюрка зажимала ее тесно сдвинутыми и поднятыми коленями, лежала по-прежнему на спине и тихонько стонала.
В это самое время показался на дороге черный мерин, запряженный в легонький ходок. Ехал в нем Семен Кирьяныч. Ходок резко свернул с дороги, и мерин, не сбиваясь с рыси, ловко подкатил его к трактору. Колеса, окованные толстым железом, вмяли на жнивье две длинные полосы. Семен Кирьяныч выкинул из ходка ноги в пимах, нетвердо ступил на землю. Остановился напротив Серафимы, как-то необычно, странно посмотрел на нее, пощупал правый карман кителя, где хрустнула какая-то бумажка, мотнул головой и повернулся к Нюрке:
— Что случилось?
Нюрка отвернулась и промолчала, за нее ответила Серафима:
— Пальцы рукояткой вышибла.
— Заводить надо с умом! С умом! Дошло? Напахали — курам на смех! До весны будете ковыряться!
Он закричал, лицо побледнело, даже сквозь обычную серость и редкую седую щетину виднелась эта бледность, еще ярче, крупнее проступили выбоины оспы.
— День и ночь пашите! Ясно?
Нюрка повернулась и пошла.
— Стой! Куда? Под суд отдам, я чикаться не буду!
Нюрка не остановилась.
— Это еще что за фокусы? Я тебя спрашиваю, Забанина.
Серафима, ухватив Семена Кирьяныча за полу кителя, потянула его к трактору, зло прошипела: