Приводил в порядок и ножи, которых у него было несколько штук, хотя на охоте пользовался одним: точил, заправлял на мелком бруске, затем доводил на кожаном ремне, слегка протирал машинным маслом и отправлял в ножны.
Всю эту работу Данила любил, как любил и то дело своей жизни, которым занимался смолоду, — охотничий промысел.
В первой половине апреля побывал у Степана в Ануфриеве, где отозвал в сторону племянника Володьку и наказал быть готовым в первомайские праздники сходить с ним на участок. От брата заглянул в хибару Воробья. В полумраке жилья разглядел старого приятеля — тот сидел за заваленным всякой всячиной столом и что-то ел.
Данила брезгливо оглядел внутреннюю обстановку хибары: жилье давно не белено, вместо печи — лежащая на боку железная бочка, с вырезанным с торца и заставленным жестяным листом, квадратным отверстием для дров, около маленького окошка — лежанка, рядом стол да две-три расшатанные от времени табуретки.
Старик его не видел. Топтался по избушке.
— Та-ак… Иде ж рубаха — язви ее в душу? — вопрошал сам себя. — Вот она. Лежит комком. Нет чтоб на своем месте, дак валятся под табуреткой…
Держал пред собой рубаху, непонятно для чего разглядывая.
— Ах ты, старенькая моя, — продолжал ласково. — В клеточку. Сколь же я тебя поносил?.. Годков двадцать, а то и боле, и все — целехонькая, все — целехонькая… От… и — до…
Данила в своем углу наблюдал за Воробьем с улыбкой, дожидаясь, пока тот его заметит. Старик не замечал, внимательным образом разглядывая на этот раз свои босые ноги с черными ногтями на пальцах, которые давно изогнулись и вросли в мякоть тела.
— Куды ж портянки-то подевались? А, шут с имя, так воздену — не привыкать. Бывалочи, в тайге не до портянок было. Сунешь босые ноги в ичиги и — ходу. А то, бывалочи, травки какой в ичиги-то… К вечеру тока и очухашьси. Ноженьки вынешь, к костерку протянешь и подсушишь. И снова сунешь. Так сезон и пробегать…
Данила ворохнулся на своем месте в углу, старик наконец его заметил.
— Афанасьич, дружка мой разлюбезнай, че ж ты стоишь тамако, проходи ближе к столу.
— Гнездо-то у тебя, Евсеич, никудышное… — сделал по направлению к старику шага два.
— Никудышное, никудышное… — радостно соглашался Воробей.
— Чего ж ты радуешься, ежели никудышное? — усмехнулся по своему обыкновению Данила.
— И радуюсь, и печалюсь одному — тебя узрел в своих хворомах… От… и — до…
— Ну, обрадовался — это ладно, а печаль-то с чего?
— А радость, Афанасьич, завсегда рядышком с печалью ходит, вот и печалюсь…
— Мудрено, паря. Ну да ладно.
Старик суетился, подскакивал на месте, руки подталкивали к Белову табуретку.