— Значит, теперь вы точно знаете убийцу семьи своего предка. А нож — возьмите на память, вам он дороже.
— Не ожидал… Спасибо тебе, добрый человек…
Сказал и осекся: добрый ли? Он-то, Данила, готовился к иному…
«Чертовщина какая-то… И че эт я на людей, как на матерых зверей, снаряжался? Де-э-ла-а… Вот уж действительно: век живи, век учись, да оглядывайся…»
Данила оживился, заросшее щетиной лицо его осветилось хорошей улыбкой. Спросил:
— Но ты, Иннокентий Федорыч, сказывал, что мне есть куды съездить. Дак куды ж?
— Тебе, Данила Афанасьич, имя Евдокии Степановны Бадюло ни о чем не говорит? — перешел на «ты» Иванов.
— К… как ты сказал?.. — привстал со своего места Белов. — Какой Евдокии?..
— Евдокии Степановны Бадюло. Да успокойся ты. Пути Господни, говорят, неисповедимы. Так вот: в 1944 году эта женщина находилась в санитарном поезде и затевалась рожать. Поезд попал под немецкую бомбежку, но она — выжила и родила мальчика…
— Сына, значица…
Белову стало трудно дышать, а сердце забилось так, будто в погоне за соболем.
— Да, твоего, как я понимаю, сына, и зовут его Николай Данилович Белов, так что сомнений никаких не может быть. Он теперь проживает в городе Туле, по профессии — художник и, видимо, серьезный товарищ, если состоит членом Союза художников СССР. Евдокия Степановна — в пятидесяти километрах от Тулы, в поселке Дубна. Одинокая, но в общем-то никогда замуж и не выходила… Поедешь к сыну, пригласишь к себе, покажешь тайгу. И он тебе такие картины напишет, с такой неожиданной стороны покажет тебе твою вотчину, что возблагодаришь жизнь за счастье жить среди этой благодати. А Евдокия?.. Ведь сыну твоему дала твое отчество и фамилию. И что из этого следует?..
Выговорился и мягко тронул собеседника за плечо.
Для Данилы Белова все, что было вокруг, и все, что могло быть в этот момент в его поле зрения, вдруг потеряло всякий смысл. Не обращая ни на кого внимания, он стал собираться. Глядя на него, то же самое сделали и его спутники. И пошел-то он, опять же, ни на кого не глядя и не оборачиваясь. Следом тащился мотающий головой Воробей, за ним — остальные.
Шли кратчайшей дорогой и скоро были у зимовья.
Данила сам взялся разводить костер, налил воды в котелок, повесил на таган чайник. Жестом показал Воробью смотреть за костром, сам скрылся в чаще леса.
Подошли Иванов с Ковалевым, сели на валежину, суетившийся у костра Воробей бросал в их сторону укоризненные взгляды и тоже молчал, выдавливая из себя время от времени нечленораздельное: «И-и-эх… И-и-эх…»
Вернулся Данила с другой стороны леса часа через полтора. Лицо отражало то внутреннее состояние покоя, которое он, видимо, и испытывал.