Йонас не смог тогда сделать это.
Всего лишь бросить горсть земли на отцовский гроб. Он стоял, будто окаменевший, сжав в кулаке шершавую влагу. Тупо смотрел на кидаемые в могилу комья земли. Падая, они стучались в деревянную крышку гроба, словно маленькие требовательные кулачки детей и бессильно рассыпались, не найдя сочувствия, не услышав ответа.
Только подойдя к машине, Йонас вспомнил. Разжав кулак, посмотрел на ладонь. Земля в некоторых местах уже высохла. С прожилками светлой глины, с вкраплениями кварцевых блёсток, со странным блеском, каким-то матовым, тусклым, мёртвым. Оставляла впечатление давнего света. Из глубины образовавшихся трещин проглядывала стянутая кожа. Белая неживая. Готовая оторваться со сброшенной землёй. Йонас снова сжал её в кулак. Со всей силой, выдавливая её, упирающуюся, недовольно скрипящую. Медленно просачиваясь между пальцев руки, она свешивалась наростами, не желая отпадать. Брызгала сгустками оставшейся влаги. Впивалась в кожу, проникая глубже в тело, в мозг, лёгкие.
Он забыл бросить эту горсть земли, и та вошла в его сердце, оставшись там навсегда. Наверно это была первая тяжесть, вошедшая в его сердце. С годами она стала накапливаться.
Кто знает, сколько лет или месяцев нужно человеку, чтобы не вздохнуть уже было от тяжести такой. Когда внутри не остаётся места не тронутого горем. Тогда сам человек становится болью, общей, человеческой. Будет жить он, роняя святую тяжесть в близкие души знакомых и просто встречных…
Йонас ехал к себе домой. Было грустно. Пришло время, и теперь он может думать и делать то, что хочет. Может рассказать, что такое служба отечеству. Как её понимают сидящие в окопах и стоящие у руля. Раньше казалось, что стоит выйти на пенсию, и он на каждом перекрёстке будет клеймить позором зажравшихся чиновников и самодуров-генералов. Будет показывать на них пальцем, и уничтожать выявленными ранее фактами коррупции и мздоимства. Обратиться во все газеты, чтобы осуществить публичную казнь сволочам, мешающим народу жить и воспитывать своих детей. Люди, услышав скрываемое ранее, поднимутся на баррикады и перевешают на площади всех подонков. После чего заживут справедливой долгой жизнью.
Вот и перекрёсток вроде подходящий центральный, и народу много. Но почему-то глядя на людей, пропадают нужные слова. Забываются призывы. Только жалость к ним накрывает теплой волной и заливает всё вокруг. Будто нет ни у кого глаз. Мутные взгляды опущены вниз. Словно слепые котята тыкаются друг в друга. В движениях покорность и безысходность. В словах — невозможность что-либо изменить. Отсутствие всякого желания — лишь бы не было хуже. Если люди заглядывая в лужу, не могут разглядеть отражаемых в ней звёзд. О чём они могут мечтать?