Антонина Ивановна лишь покачала бы головой, если бы кто-нибудь решился предсказать, что ее подопечный без пульса в ногах способен простоять хотя бы полсмены у печи. Она и теперь не понимает, как он мог стоять целыми днями. В стопе по-прежнему не прощупывается пульс. Суставы с трудом гнутся. Она все же их сгибает. Онисимов не покряхтывает, не морщится, будто ему вовсе не больно. Нет, это не железный, совсем не железный организм. Но человек, несомненно, железный.
На большом пальце ноги — тоже изящном, продолговатом — когда-то был вырезан кусок ногтя. Антонина Ивановна помнит, как переносил Онисимов эту очень болезненную операцию — удаление вросшего ногтя. Под ножом он вел себя, как каменный. На ногу была уже наложена повязка, боль усиливалась, ибо анестезирующее средство постепенно переставало оказывать свое действие. Держа руку Александра Леонтьевича, она ощущала его напряжение, пробегающий трепет скрываемой боли. Спросила его: «Ну как?» — «Было больно». — «А сейчас?» — «Ничего…». Из операционной он отправился прямо на работу.
И теперь, конечно, от него не добьешься жалобы. Несколько мужеподобная, обычно шумная, Антонина Ивановна умеет поднять настроение больного. Однако требуется ли это сейчас?
— Вам, Александр Леонтьевич, надо серьезно отдохнуть.
Признаться, она не уверена в своем предложении. Хронический бронхит курильщика, постоянные хрипы, привычный, порою натужный кашель — все это на отдыхе под солнцем юга, у моря, где Онисимов любил провести отпуск, усугублялось то воспалением легких, то ангиной. Казалось, болезни, которые еще как бы не осмеливались тронуть Онисимова, держались на почтительном расстоянии, когда его дни были отданы работе, вдруг набрасывались, как только он сменял рабочий режим отдыхом.
— Э, — отвечает Онисимов, — отдохну в своей Тишландии.
Впервые у него вырвалось: «своей». Он тут же прокашливается, чтобы скрыть нотку горечи. Неожиданно кашель становится сильным, мучительным, сухим, сотрясает оголенную грудь. Затем приступ утихает.
— Курение вы обязаны бросить, — говорит Антонина Ивановна. Ее тон категоричен. Он усмехается:
— Приеду когда-нибудь в Москву и доложу вам:
«Вот, дражайшая Антонина Ивановна, я и не курю!»
— Александр Леонтьевич, в таком виде я вас не отпущу. Надо наконец обследоваться.
— Ничего. Поеду.
— Я не могу взять на себя ответственность. Назначим консилиум.
— Он отрезает:
— Никаких обследований, никаких консилиумов!
— В таком случае я лично напишу, что по состоянию здоровья вам уезжать нельзя.
— Не смейте! — кричит Онисимов.
За ним водится этот грозный, повелительный крик. Онисимов, как мы упомянули, уже и сам обращался наверх, просил дать любую работу по специальности, но получил отказ. Значит, он обязан ехать. Еще никогда — с тех пор, как в шестнадцать лет стал членом партии — он не пытался уклониться, ускользнуть от исполнения партийных и государственных решении. Не сделает этого он и теперь.