– Зачем мне теперь всё это? – спрашивал Геннадий, указуя свободной от стакана рукой на пристыженные холсты. Они были как несчастные страшные бесприданницы, на которых польстится разве что слепой.
Я хотел утешить Геннадия, – он нравился мне, и не был виноват в том, что не имеет таланта. Поэтому я долго и терпеливо слушал его, задавал правильные вопросы, поддакивал – в общем, вёл себя не только как психолог, но, прежде всего, как друг.
Мы допили коньяк, и Геннадий отправился в алкомаркет за новой бутылкой. Пока его не было, я читал названия альбомов, напечатанные на корешках – книгами была заставлена целая стена. Утрилло, Сутин и Фудзита (правда, на английском) стояли дружно в ряд, как будто и став книгами, не желали расставаться. Я полистал альбом Утрилло – рисунки казались сделанными белым по белому. Открыл Сутина – и на меня дунуло даже не ветром, а вихрем, который крутил спирали из домов, деревьев и детей. А работы Фудзиты показались мне просто очень странными, какими, впрочем, и должны быть картины, рождённые на стыке двух культур, у которых в принципе не может иметься никакого стыка.
– Геннадий, ты веришь в двойников? – спросил я у художника, который как раз открыл дверь ключом и страшно топал ногами по коврику в прихожей, чтобы не разносить грязь по мастерской. Эта аккуратность, проявленная крупным и крепко пьяным человеком, показалась мне очень трогательной – однажды Эльвира Яковлевна научила мужа вытирать ноги прежде чем войти в дом, и он будет делать так до самой смерти (а может – и после неё).
Геннадий поставил бутылку на стол и сказал:
– Я даже в тройников верю!
В ту ночь я давал Геннадию советы и творческие рекомендации, спрашивал, почему бы ему не рисовать так, как это было принято до импрессионистов? Абсолютный реализм в изобразительном искусстве сегодня может быть воспринят, как смелый вызов и, возможно, это будет иметь успех. Геннадий промычал, что художнику следует воспарить над реальностью, а не барахтаться в ней, как в грязной луже. И что после Пикассо о реализме даже думать неприлично. Вот разве что всё созданное доселе человечеством однажды погибнет, – тогда история искусства вернется к истокам, и наш далекий потомок схематически изобразит на стене своей пещеры какого-нибудь оленя, в точности напоминающего оленя работы нашего далекого пращура.
Мы сидели почти до утра, и с каждым новым стаканом я всё лучше понимал, что со мной происходит – глубина тех мыслей была непостижима, как вечность, и потом я пожалел, что не записывал свои озарения. Конечно же, они забылись – я восстановил лишь одно. Внешнее сходство не может гарантировать соответствия судьбе, упорно объяснял я Геннадию, который давно уже спал лицом в стол, и лишь изредка вздрагивал всем телом, как собака, которой снятся лес и лето.