Единственная натурщица, которую он никогда не просит позировать нагишом – это Жанна.
Моди должен быть счастлив, но не умеет, попросту не знает – каково это. Зелёная фея, призрачный принц и старый друг туберкулёз – их уже трое, верных советчиков и надсмотрщиков.
Художнику нужен источник гниения, ведь из тех же самых вод бьет фонтан вдохновения. Проще всего найти его на Монмартре, где спивается Утрилло, копируя открытки с видами. В отличие от Лолотты Моди с легкостью меняет один берег на другой, порой и дважды в день. От горы Парнас до горы Мучеников давным-давно ходит метро. Фонари Ауэра горят зелёным светом, – фея абсента передает нежнейшие приветы.
На выходе со станции «Пекёр» Моди встречает полноватую простушку в чёрном берете – она вспыхивает таким ярким румянцем, что его видно даже в темноте.
– Вы не помните меня, мсье?
– Не имею чести.
– Но как же, это ведь я – Лолотта! Прекраснейшая фиалка Монмартра!
На календаре – 1917 год, так сколько же они не виделись?
Моди ни за что не узнал бы своей давней натурщицы – теперь она плоть от плоти Монмартра. Таких женщин здесь – сотни. Один глаз смотрит на тебя, другой подсчитывает, сколько с тебя можно поиметь.
– Зачем ты свела родинку?
– Она сама меня бросила, мсье.
Лолотта так крепко сжимает ладонь художника своими горячими ладошками, что ему становится больно. В ней столько силы, что она легко утащит его к себе в нору.
– Быть может, в следующий раз, – он смеётся над собой, а Лолотта считает – над нею. Она вдруг выпускает его руку и становится похожей на вчерашнее пирожное: ещё красивое, но уже несъедобное.
– Хорошо, – сдаётся художник, и через десять минут они сидят в её квартирке, такой вульгарной, что это даже кажется милым. На стене, вместо бумажной иконки со святой Ритой – раскрашенная фотография Клео де Мерод.
Лолотта ни на секунду не смолкает, – слова так и сыплются из её ротика, всё ещё, между прочим, прелестного. Помнит ли мсье художник, как они с ней смеялись давным-давно? Сейчас-то ей не до смеха, жизнь стала трудной, война… К тому же, у Лолотты недавно скончалась мать, она была на похоронах в предместье. Надо же, мсье, ехать всего ничего, а там совсем другой мир. Ничего не изменилось, всё те же коровы, мсье. Запах навоза повсюду, а её с него прямо выворачивает. Петух кричит ржавым голосом, как будто дергают туда-сюда старую калитку. Она от такого отвыкла. Младшего брата убили на войне, старший пришел покалеченный, но собрался жениться. Не знал, как говорить с сестрой – она как городская барыня. Ещё и курить выучилась, а в предместье этой моды не понимают.