Первые указания на то, что писцы в монастырских скрипториях были обязаны хранить молчание, датируются IX веком[106]. До тех пор они писали под диктовку или вслух читали сами себе текст, который переписывали. Иногда книгу диктовал сам автор или «издатель». В VIII веке анонимный писец приписал в конце сделанной им копии: «никто не знает, сколько требуется усилий. Три пальца пишут, два глаза смотрят. Один язык говорит, и все тело трудится»[107]. Один язык говорит, а переписчик работает, проговаривая вслух слова, которые пишет.
После того как чтение про себя в скрипториях стало нормой, писцы стали общаться между собой с помощью знаков: если писцу требовалась новая книга для переписывания, он делал вид, что переворачивает воображаемые страницы; если ему нужен был псалтырь, он клал руки на голову в форме короны (ссылка на царя Давида); сборник библейских изречений обозначался снятием воска с воображаемых свечей; требник крестным знамением; а если писец хотел получить книгу, написанную язычником, он почесывался, словно собака[108].
Чтение вслух в присутствии кого-то другого подразумевает совместное чтение, преднамеренно это происходит или нет. Чтение Амвросия было актом уединения. «Он боялся, вероятно, — размышляет Августин, как бы ему не пришлось давать жадно внимающему слушателю разъяснений по поводу темных мест в прочитанном или же заняться разбором каких-нибудь трудных вопросов и, затратив на это время, прочесть меньше, чем ему бы хотелось»[109]. Но с появлением чтения про себя у читателей появилась и возможность устанавливать нерушимую связь с книгой. Уже не нужно тратить время на то, чтобы произносить слова вслух. Они могут существовать в своем внутреннем мире, могут литься бурным потоком или только обозначать проблему, могут делать намеки или говорить прямо, пока читатель просматривает их на досуге, извлекая новые для себя мысли, сравнивая прочитанное с собственными воспоминаниями или с тем, что узнал из других книг. У читателя появляется время для того, чтобы снова и снова обдумывать драгоценные слова, которые могут звучать теперь он это точно знает — как вне его сознания, так и внутри его. И сам текст, защищенный таким образом от любого внешнего посягательства, становится собственностью читателя, его личной тайной — и в скриптории, где кипит работа, и на рыночной площади, и дома.
Некоторых догматиков настораживала новая манера; с их точки зрения, чтение про себя чревато опасностью впасть в дрему, в апатию — грех безделья, «зараза, опустошающая в полдень» (Псалтырь 90:6). Но оно влекло за собой и другую опасность, которую не предусмотрели Отцы Церкви. Книга, которую можно читать про себя, уже не требует немедленного разъяснения, не может быть осуждена или отцензурирована слушателем. Такое чтение позволяет читателю общаться с книгой без свидетелей, а одиночество «освежает разум», как восхищенно писал Августин