…как иглица на соснах.
Быть может, если бы он нашел то место, где был убит… или то, где возвращался к жизни раз за разом… быть может, если бы выкорчевал камни, заклятые ею… если бы размел землю, пропитанную кровью… если бы…
Обрел бы свободу?
Он бы хотел.
И он попытается. Не сейчас. Летом. Главное, чтобы она не догадалась.
— Да, матушка, — покорно сказал он, позволяя ей самой застегнуть перламутровые пуговицы. Одежда мешала. Была неудобна. Но он терпел.
Воск на волосах.
Щипцы раскаленные… румяна и пудра, чтобы скрыть бледность мертвенную. Перчатки из ягнячьей кожи. Цепь тяжелая, золотая.
— С Ксенией будь осторожен, — матушка щеточкою прошлась по кафтану, стряхивая пыль. — Она при своем интересе. И если почует неладное, то скоренько переметнется. Дрянь.
В голосе полыхнула ярость.
А ведь она ненавидит не только тех, кто виновен… всех людей. За что? Пожалуй, за то, что живут. Сами. Без жертв. Без крови. Без заклятий. За то, что душу сохранили… за то… за то, что остались людьми.
А он кто?
Или матушка? Она еще человек?
— Помни, о чем мы говорили, — матушка коснулась губами виска. — И пожалуйста, постарайся… тебе нужна эта девушка. Она та, которая позволит тебе…
…да, он слышал.
Но и знает, что матушка вновь обманула. Не со зла, ей кажется, что она убивает из любви к нему, и когда-то было именно так, но давно… очень давно…
— Все, дорогой… Божиня, как же я не хочу отпускать тебя…
Она задержала его руку в своей на мгновенье дольше, нежели это было нужно.
— Все кажется, если вновь отпущу, то… как тогда… прости меня…
Он кивнул.
Ксения Микитична уже велела заложить возок. Она спешила, пусть и сама не понимала причин этакой спешки. А нового родственника встретила с раздражением. Впрочем, ему хватило и взгляда, чтобы гнев боярыни угас.
— Ждать заставляете, — проворчала она больше для порядку.
А две девки-холопки замерли, раззявив рты.
Старуха-ключница, которая уже сотню лет разменяла, и та за сердце схватилася, потому как это сердце вдруг застучало с молодою прытью.
Весною запахло.
— Простите, Ксения Микитична, — он поклонился, скрывая усмешку. — Матушка задержала… велела передать вам.
Он протянул кошель, расшитый алым и зеленым бисером.
И сквозь перчатки он ощущал плотное стеклянное зерно, пожалуй, мог бы и узор прочесть. А под зерном — кожу. Под кожей — тряпицу и еще один кошель, на сей раз из шкуры плотной, грубой. Но и эта шкура не способна была сокрыть от него особый запах — смерти.
Пепла.
Яда заговоренного, матушкою сотворенного.
Спроси Ксения Микитична, он бы рассказал, как горели кости девичьи на темном огне, как летели в пламя травы, как сыпало оно искрой, перерождаясь само. Как дымило.