– Как там Рози?
– Спит сладким сном.
– Ты подоткнула ее?
– Да нет, она так разметалась. Пошли посмотришь.
Они вошли и увидели девочку, лежащую на спине, разметавшуюся, расслабленную и голенькую. Женщина указала на ту часть, по которой видно, что этот ребенок женщина, и тихонько усмехнулась тому, до чего она прелестна. Мальчик тоже лежал раскинувшись, но лицом вниз, расставив руки в стороны и свесив ладони по сторонам кровати, а лицо у него было при этом темным, серьезным и без всякого намека на подмигивание.
Мужчина отвернулся от мальчика и, обняв женщину, прижал к себе:
– Какие чудесные дети! Оба такие чудесные. Они лучше, чем мы того заслуживаем.
Теперь он держал ее лицо в ладонях, пытаясь объяснить ей, до чего он ее любит. В каждом его слове звучало смущение и надежда, он пытался высказать больше, чем вмещает в себя голос и язык, пытался высказать всю свою жизнь, пусть даже придется как-то объяснять ей это на том единственном языке, который она понимает, – дурацком языке фильмов и спектаклей, бульварных романов и эстрадных скетчей, бессмысленном языке болтунов и шутов гороховых, лишь строящих из себя людей, у которых есть сердце, разум и живые чувства; но есть надеж да, что он до нее достучится, и она поймет то, что он хочет ей сказать, это ведь так легко, почему она никак не поймет? Ведь он живет любовью, она у него не в словах, он ею живет каждую минуту, работает над ней и ни на миг ее от себя не отпускает, он живет ею, потому что нет другого пристойного способа на этом свете выжить. Все это высказав, он смутился, потому что слова были просто дрянь, они лгали и раньше всегда лгали, будучи упрощением, которое превращало единственно пристойный, человеческий образ бытия в какую-то эстрадную репризу, – и все-таки да, образ бытия, способ выжить, все-таки любить, несмотря ни на что, любить, несмотря на ложь, несмотря на правду, несмотря на безобразие и уродство, несмотря на ненависть, несмотря на безумие, на проклятую разницу уровней и положений, на бесчисленные нестыковки, на отчуждение, на безответственность, на злой раздор, самонадеянность и происки, притворство и обман.
Впервые с тех пор, как они познакомились, он пытался ей все это объяснить в надежде, что она поймет, услышит не слова, которыми они так часто перекидываются попусту, а просто вот возьмет да и поймет, вникнет, сумеет постичь, даст этому себя пронять. Он заглянул ей в глаза взором обнаженности и смирения, а затем поцеловал в губы, сперва тихонько, как бы от всей своей внутренней сущности, а потом с удовольствием, со страстью и вожделением, вложив в этот поцелуй все свое тело. Сперва ее губы были сухи и уклончивы – конечно, после такой сцены! – но через миг помягчели и вкус сменили с какого-то болезненного на нечто вроде молока и меда, что означает мир с самой собой, мир и довольство. Это ее состояние он любил и прерывать его никогда не стал бы, потому что именно этого он и добивался – чтобы она была мирной и довольной, причем всегда, а не только в ситуациях вроде этой.